Читать книгу "Крепость души моей - Андрей Валентинов"

– Иду!

За дверьми стояла теща.

– Можно? – спросила она.

– Что? Да, конечно…

– Ты пьешь «Асканели»?

– Я?

– Нет, Жак Оффенбах. Ладно, я сама…

Она прошла в столовую. Из коридора я тупо моргал ей вслед. Если бывшую я сразу после развода назвал бывшей, и никак иначе, то теща осталась просто тещей. Фигура танцовщицы. Профи-макияж. Костюм с тщательно подобранной безуминкой. Черный кардиган, дымчатые очки; пояс с экзотической пряжкой… Сорок лет, если не больше, теща была примадонной нашего театра оперетты. «Марица», «Сильва», «Фиалка Монмартра». Она и сейчас могла при случае вспрыгнуть на стол, отчебучив знатный канкан.

– Где у тебя бокалы?

– Рюмки в серванте…

– Рюмки? Я всегда была против вашего брака. Бокалов что, нет?

– Там же, полкой выше…

– Грязные. Я сейчас вымою.

В кухне полилась вода. Соляным столбом я торчал в коридоре, чувствуя себя, как на поминках. Грыз ногти, чего не делал с детства.

– Сыр есть?

– В холодильнике…

– Я порежу.

Когда я зашел в столовую, все было готово. В двух пузатых бокалах на донышке плескался коньяк. На блюдечке лежали тоненькие ломтики сыра. На другом – горка маслин. Теща сидела за столом и, подперев щеку рукой, критически изучала меня.

– Я в курсе, – сказала она. – Бери коньяк.

Я взял.

– Садись.

Я сел.

– Балбес, – рассмеялась она. – Ну, за вашу счастливую дорогу!

Вкуса я не почувствовал.

– Кто же пьет коньяк залпом? Балбес и есть… Знаешь, сколько мне врачи намерили?

Легкость мысли у нее была необыкновенная.

– Сколько? – тупо спросил я.

– Год. Максимум, полтора. Тебе не говорили, ты же балбес…

– Вы же здоровая…

– Нет. И не проси, я все равно не назову тебе диагноз.

С бокалом в руке, она подошла к балконной двери. Сквозняк трепал полы кардигана. Мне вдруг показалось, что теща стеклянная. Еще миг, и она разлетится осколками.

– Я даже рада, – она засмеялась. – Лучше так, чем институт радиологии. Утка, пролежни, казенные сестрички. Гадость! Лучше по-быстрому. Мне кажется, сейчас все рады. Весь город…

– Вы сошли с ума, – искренне сказал я.

– Ничего подобного. Все знали, что заслуживают приговора. Что уже заслужили. Конец – вопрос времени. Мы думали, у нас в запасе полтора года, целых восемнадцать месяцев, черт его знает сколько недель… Оказалось – три дня. Мы обижены. Как же так? Обокрали! Но обижены мы, заметь, не на приговор, а на срок. Приговор-то справедливый… А что срок сократили, так тут главное привыкнуть. Смириться. Вот тогда и начинаешь радоваться, что уже скоро, и не надо ждать. Ты понимаешь, о чем я?

Не спрашивая разрешения, я налил себе по-второй.

– Вывези их, – теща дышала коньяком, зажмурясь. – Кого сможешь, тех и вывези. Не оглядывайся. Не задумывайся. Задумаешься – пропадешь. Сожрешь себя заживо. Почему я, почему они, почему те, а не эти… Ангелы – умницы. Это опухоль, такие мысли. Они едят тебя без твоего согласия. Химия, радиация – их можно угомонить на время, но истребить нельзя. Они умирают только вместе с нами. Ты уедешь, и опухоль вырежется без последствий. Нам, людям, неизвестен такой способ лечения. Говорю же, умницы. Я так и Мусечке сказала: езжай, скатертью дорога…

Я съел маслину. Положил косточку на край блюдца. Сжевал ломтик сыра. Простые действия успокаивали. Все по-старому. Выбирать не надо. Надо соглашаться. Ты тряпка, издалека сказала бывшая. Ага, согласился я. Тряпка. А ты швабра. Вместе мы вымоем дорогу отсюда до счастливого будущего.

– В 82-м я играла Розалинду Айзенштайн, в «Летучей мыши». Выхожу к пожарной лестнице перекурить, возвращаюсь – навстречу девчонка из кордебалета. Стрекоза, вместо мозгов – ляжки. В уголках глаз – три красные стрелочки. Ладно, думаю. Дальше – еще девчонки. У всех эти красные стрелочки. Спрашиваю: какого черта? – молчат, мнутся. Наконец одна рискнула: так вы же… Спрашиваю: что я? Ну, у вас… Посмотрела в зеркало: я грим размазала. Так эти дуры решили, что я специально. Что это последний писк искусства оперетты. Побежали и нарисовали себе идиотские стрелочки! Представляешь?

Я кивнул.

– Это жизнь. Один сморозит глупость, десять повторят, как истину. Одна ошибется, сотня возведет ошибку в ранг закона. Ах, нас сожгли без тридесятого китайского предупреждения? Без вызова повесткой в Страшный суд?! Ничего, на Страшном суде создадим конфликтную комиссию, будем разбираться…

Я налил третью. Хмель не брал.

– Я всегда была против вашего брака, – сказала теща. – Я была не права.

И выпила коньяк залпом.

Добродетель

Мы за вас ужасно рады,

Я за вас ужасно рад —

Вам награды и парады,

Ананас и виноград.

Мне – чердак и кислый квас,

Я ужасно рад за вас.

23:44
…в могиле отоспимся…

Жара и не думала спадать. Вечер, прохлада… Ага, как же! К вечеру зной усилился, а с заходом солнца навалилась влажная духота. Как в парной, которую я ненавижу – сразу горло забивает шерстяной кляп, и сердце рвет с места к финишу. Больше минуты ни разу не смог выдержать, даже по молодости. Чувствую, сейчас коньки отброшу – и бегом из этого ада.

Кстати, об аде. Может, нас так к пеклу готовят?

Открытые окна помогали слабо. Закрыть – вообще задохнешься. А тут еще музыка со двора лупит. Как с цепи сорвалась: дынць-тынць-та-та, дынць-тынць-та-та! «Танец с саблями» Хачатуряна. И хор жеребячьих, луженых глоток:

– Давай, Олька, не жмись!

– Отвали!

– Чего ты целку корчишь? Давай!

– Сам ты целка!

– Ну вот и давай!

– Прямо здесь?!

– А чего? По приколу!

– Димон, пиво еще есть?

– Держи…

Под деревьями, на детской площадке, хаотично перемещались тени. Наглядная иллюстрация Броуновского движения, именуемого «тусовкой». Или «тусой» – для тех, кто слово «тусовка» выговорить не может. Блуждающими звездами рдели угольки сигарет, двигаясь по причудливым траекториям. Казалось, угольков больше, чем теней. Один взлетел шальной ракетой – и рассыпался снопом искр, ударившись о ствол старой акации.

– …а он мне: тебе восемнадцать есть? Прикинь!

– Нифигассе! А ты?

– А я…

– …но может стать раком!

– Гы-гы-гы!