Читать книгу "Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов"

сливать — на продажу по аховским ценам… Многие сало барсучье спрашивать стали: печень, желудки лечить, слабые легкие…

* * *

«И курица пьет! — говорит оправдательно Пшенкин. — А мы — человеки! Нам сполна подавай!»

За хмельным Автономом Панфилычем водится слабость: он начинает вдруг заикаться, густо при этом краснеть и потеть, но речи веселые не прекращает. Таким он застолью становится в тягость, и Фелисата Григорьевна зорко следит за тем, чтобы супруг не перехватил лишку. Когда уследит. Когда и упустит. Раз на раз не приходится…

Трехгодовалого Пшенкина катала свинья, порвала ухо, отдавила копытом ножку… совсем норовила, проклятая, съесть, да, как говорят, бог не выдал — не съела. Но от пережитого страха мальчика стал бить родимчик. Бил он его лет до восьми, потом отпустил на год и снова принялся.

Матери Автонома, темной, неграмотной женщине, посоветовали обратиться к знахарке. В родном его селе Забегаловке была такая. Автонома она осмотрела и курьезный совет дала: как будет мальчонку сызнова бить родимчик, так в самое это мгновение нагая баба должна ему на лицо сесть.

«Да будет ли толк? — засомневалась родительница. — Уж больно стыдобно чтой-то».

«Старая ты, а без пути. В ребенка нечистый вселился. В другого человека переселить нечистого надобно, в кого попроще. И указываю тебе я, — наставляла знахарка, — на дурочку Мавру, ей все одно, что с бесом жить, что без него».

Мавра, похоже, годилась для столь «деликатной» работы. Она была женщина телесная, рыхлая, мягкая, как пуховик, ходила тяжело, точно ступа, косо глядела в землю, что не мешало, однако, ей запинаться и падать на дню по семь раз. Ее и зазвали к Пшенкиным, угостили, растолковали, что делать придется, наперед дали денежку и просили не уходить далеко…

* * *

Для Автонома Панфилыча то событие — сон дурной. Он помнит его хорошо и… кое-когда повествует гостям. Потешит людей и сам насладится картиной…

Но как бы там ни было, а Пшенкин обязан по гроб той деревенской Мавре. Странно, конечно, но он от припадков избавился, хотя взамен прибрел легкое заикание. Порок невелик, право, если учесть, что в трезвости он к Автоному Панфилычу не является, а во хмелю язык у нормального человека поневоле западает…

* * *

Свои злоключения во младости Автоном Панфилыч рассказывать стал в последние годы чаще, и не столько теперь ради смеха, сколько для умысла…

Младшему отпрыску Пшенкиных восемнадцатый год доходит, он учится в техникуме, и нынче осенью ему идти в армию. Отпускать сына из-под родительского крыла жалко, а как не отпустишь, если закон велит?

Много ночек не досыпали супруги, все мудрствовали, как бы ловчее избавить отрока от повинности.

«Один он у нас сыночек, надежда и радость наша, — все чаще стонала теперь Фелисата Григорьевна. — Дочь замуж выйдет, уведут со двора, как телушку. А этот — мужик растет, послушный да ласковый. Два года мы что без него? Балалайки бесструнные! Оба больные, калеченые. Голимая соль, а не жизнь без Вакулика нам!»

Серьезным помощником в доме был у них сын. Безотказный, безропотный — хоть воду на нем вози. И тайны хранить умел. О таких говорят: «Едят пироги с грибами и держат язык за зубами». Так, по крайней мере, родители о Вакулике думали.

Голова пухнет у Автонома Панфилыча: он отец, он хозяин, ему и думать о сыне. И осенила Пшенкина лукавая мысль: у Вакулика непременно должна быть «наследственность» на припадки и обмороки! Бил же его самого в детстве родимчик? Как еще бил! Так почему бы и сыну не перепало от этого лиха…

Поразмыслить ладом да здраво — нестроевой Вакулик, не годится для службы в армии, потому что ушиблен природой в самое темечко.

Фелисата Григорьевна мысли супруга одобрила и знай теперь поторапливала:

«Спеши да подлаживай, чтоб промашки-осечки не вышло. Дело серьезное, такое не вдруг да не сразу…»

* * *

Не зря собирают Пшенкины разных ученых людей, дают им и стол, и кров, водят гулять под кедровые своды. На отдыхе, на природе, многомудрые рассуждают — не потухает, не киснет их ум! О чем только спор не заводят… Вселенная… Плазма… Гены… Слушает Пшенкин, бывало, и непонятная гордость его одолеет: и он к тем рассуждениям высоким причастен, и он может слово вставить! Ни к кому в Петушках не приезжают ученые — доктора, кандидаты. А вот к ним — завсегда. Умеют увлечь и выгоду выжать…

Гостям разговор на природе — беседа, точат умы, языки. И Автоному Панфилычу тоже гимнастика умственная. И он себе, как воробышек, зерно к зерну собирает.

Ум у Пшенкина цепкий, мужицкий. Совсем без ума — как жить? Знает Автоном Панфилыч, что без ума — суму таскать, а с умом — деньги считать. Если бы только так-то! Но ведь и другое сказано: и с умом воровать — беды не миновать…

Мужицкий ум Пшенкина ко всему льнет, все про запас складывает: авось пригодится!

И вот припомнилось же, как вели у него разговор о наследственности биолог один и врач. Автоном Панфилыч слушал, молчал, а потом и свое изрек потаенное слово:

«А ежели, к примеру, наладился я поросенка кастрировать, — начал он вкрадчиво. — Ну и кастрировал! Лишился в таком он разе этих… генов или еще не совсем?»

Ему отвечали с улыбкой воспитанной снисходительности, что в известном, мол, смысле — да. И пояснили вопрос как можно доступнее.

Всей сложности дела Пшенкин понять был не в силах, но от сути кусочек-таки ухватил: по наследству передаются как хорошие качества вида (он тоже, выходит, вид!), так и дурные, порочные.

Тогда он это запомнил ни для чего, просто сделал зарубку на память. И не ведал, что через год ему вспомнится со щекочущей радостью: Вакулику в армию, а Вакулик — больной!

Приглядеться ладом — парень что надо, высокой меры юнец. И трезв, и умен, и таланты в нем. А того и не знают, что губы синеют, бледность в лицо лихорадкой бросается, спросонья с постели вскакивает, а сад убежать норовит. Может, лунатик у Пшенкиных сын, а его в войска призывать собираются. И куда он годится такой? Себе и другим наделает бед!

Автоном Панфилыч с этими мыслями не пошел — побежал по врачам, по комиссиям.

Вакулика с разных сторон, изнутри и снаружи обследовали и ничего подозрительного не усмотрели…

Несколько дней в доме Пшенкиных было затишье. Фелисата Григорьевна бледной тенью ходила из угла в угол, из рук все у нее валилось; напускалась на дочь ни с того ни с