Читать книгу "Тайна черного камня - Геннадий Андреевич Ананьев"

какая невидаль: термитно-муфельные шашки, клещи, плоскогубцы, когти, и все. Да, забыл еще блоки с лапками…

— А ты и впрямь деряба, — прервал солдата Ерохин. — Точно народ прозвища давал. Припаяет, точней некуда. Я к чему это. У нас, во Владимире, нытиков всяких в старину дерябами кликали. Не от них ли твоя фамилия идет? А? Ну ладно, не ломай голову. Пошли.

Много раз после того ночного разговора Ерохин принимался вспоминать свои фронтовые годы, рассказывать о подвигах товарищей. Делал это обычно, когда уставшие за длинный летний день солдаты, окружив уютно, по-семейному, вечерний костер, сумерничали перед сном. В такие часы становится на душе покойно, люди говорят друг другу самое сокровенное, самое дорогое, веря в то, что друзья и погрустят вместе, и порадуются, а промах не осмеют. Прапорщика Ерохина в такие вечера слушала особенно охотно. Жизнь-то какую прожил? Почти всю войну на фронте. Всего два перерыва было: в госпиталь увозили. А после войны — граница. Тоже не на блинах у тещи. Вдоволь всего хлебнул. Как он сам говорил: и пышек румяных едал, и верблюжью колючку из боков вытаскивал. Вот об этой жизни и шел обычно разговор у костра, а с приходом во взвод Дерябина Ерохин начал все больше о подвигах связистов рассказывать. Которые сам видел, о которых слышал. И получалось по его рассказам всегда так, что без связиста туго бы пришлось пехотинцу, танкисту, артиллеристу, а уж пограничнику — и говорить нечего.

Дерябин, казалось, слушал, как и все, внимательно, но однажды, когда они с прапорщиком оказались одни, сказал:

— Вы все внушить хотите, что связь — нервы армии. Так я это знаю. Понимать и видеть ценность твоего личного вклада — два разных понятия.

Продолжал относиться к работе по-прежнему: ни от чего не отказывался, но все делал будто через силу. Не спешил. Инициативы — никакой. Когда уже и солдаты начали упрекать его за леность, отшутился:

— Знаете, вернулся один парень из армии, его спрашивают: «Ну как?» Все, говорит, хорошо. Кормят, обувают, одевают. Только не понял я, куда все торопятся. Вот и я не понимаю.

Прилипла к Дерябину обидная солдатская кличка «сачок». Когда же вернулись с летних работ в подразделение и начались занятия, кличка эта укрепилась окончательно. Не напрягался Дерябин, едва тянул на «удочку». А Ерохин видел: способен солдат на большее. Только не хочет учиться. Часто прапорщик задавал себе вопрос: «Как заставить?» И когда командир вызвал Ерохина и сказал, что на Хабар-асу — обрыв, нужно направить туда небольшую группу самых выносливых и умелых связистов, он подумал немного и предложил:

— Я пойду сам. Возьму с собой рядовых Жаковцева и Дерябина.

— Дерябина? — удивился командир. — Слабоват. На перевале метровый снег, намучаешься.

— Думка у меня одна имеется. Клином клин вышибить, а то ведь в камень стрелять — только стрелы терять.

Но уже много раз спрашивал себя Ерохин, правильно ли поступил. Без особого энтузиазма Дерябин воспринял известие о предстоящем походе на Хабар-асу. Спросил недоуменно:

— Почему на меня выбор пал? — и стал собираться, как обычно, вразвалочку.

Когда поднимались на перевал, не отставал, но стоило пустить его вперед, пробивать след, шел словно на тормозах. Все это раздражало Ерохина, но он сдерживался. Не подгонял его ни на подъеме, ни в ущелье, когда сбивали с проводов снег. Сам взбирался на столбы быстро и, резко ударив по проводам, тут же спускался вниз. Мелкие снежинки еще серебристым туманом висели в неподвижном воздухе, а прапорщик уже снимал когти. На Дерябина же смотрел терпеливо, как тот тщательно проверяет ремни на когтях, как осторожно, словно хрупкую драгоценность, обводит вокруг ствола цепь, как, пристегнув карабин цепи за поясное кольцо, несколько раз подергает, — смотрел на все это Ерохин и думал: «Попенять его сейчас — большой пользы не будет. Вот узнает, почем лихо, тогда и слово к месту ляжет»…

Пока прапорщик, обиженный грубостью солдата, думал о Дерябине, тот взобрался на столб, ударил по проводам, и они радостно загудели, освободившись от тяжелого снежного груза.

— Ишь ты, повеселели, — добродушно проговорил Дерябин. — Песню запели.

Ерохин хотел сказать: «Вот и поспеши, чтобы и в других пролетах весело стало проводам», но промолчал, побоялся спугнуть удовлетворенность, которую, быть может, впервые почувствовал солдат. А Дерябин спускался, размеренно переставляя когти, проверяя то и дело, крепко ли держится цепь.

— Разрешите, я к следующему столбу пойду, — попросил прапорщика Жаковцев. — Медленно у нас все идет.

— Прав ты, — ответил Ерохин и добавил: — Но двигаться будем вместе. Снег вон как глубок, все может случиться.

Дерябин словно не слышал этого разговора. Слез, отстегнул когти, проверил, не ослабло ли крепление, потом, тщательно оббив снег с них, подал Жаковцеву:

— Держи. Твоя очередь.

Все ниже и ниже спускались связисты, освобождая от снежного плена провода. Уже солнце прошло половину своего короткого зимнего пути, а обрыва все не было.

— До самого низа снег, что ли, пахать? — недовольно спросил на одном из коротких привалов Дерябин.

— А как же иначе? — вопросом на вопрос ответил прапорщик. — Сам же говорил: поют от радости провода. Всю линию в ущелье обобьем.

Больше пяти километров прошли связисты по пояс в снегу, несчетно раз поднимались на столбы. До долины уже — рукой подать. Всего десять пролетов. Дальше провода чистые, там ветер сдувает с них снег. Но из этих десяти пролетов два пустых. Не ждал Ерохин, что два обрыва, а увидел их, даже обрадовался.

«Не подумает теперь Дерябин, что жму на него. Не ответит, почему, дескать, мне варить. Двоим работа поровну. Кто первый только?» — задал себе вопрос Ерохин и тут же распорядился:

— Первый обрыв варит Дерябин. Освобождайте провода, я пока к линии подключусь.

Ерохин видел, как утомлен Дерябин. Делал тот теперь все медленно не оттого, что не хотел спешить, а от усталости. Руки его едва сжимали плоскогубцы, лапки блоков не хотели отчего-то захватывать провода, инструменты падали из рук. Прапорщик хотел помочь солдату, но сдерживал себя. Он несколько минут говорил с дежурным по отряду, а окончив разговор, неторопливо спустился вниз к солдатам. Дождался, пока они приварили вставку, потом приказал Жаковцеву:

— Давай, Илларионыч, второй пролет готовь к сварке. Тут Сергей Аксентьич теперь сам управится. А при нужде я подсоблю.

Не спешил, однако, помогать. Сказал только: «Не дави, не дави сильно на клещи» — и тут же обругал себя: «Ну что суешься. Толковал же обо всем этом на занятии. Показывал». Молча стал смотреть сквозь темные очки на снежно-белый огонь термитной шашки. Удержался, не стал подсказывать Дерябину, когда тот с запозданием (термитная шашка почти уже догорала) начал сжимать провода клещами.