Читать книгу "Стать Джоанной Морриган - Кейтлин Моран"

Но когда я выхожу на террасу и приветствую своих грядущих партнеров жизнерадостным:

– Ну что? Секс на троих начинается! – я вижу, что Тони целует Эмилию, прижимая ее к стене дома и запустив руку ей в лифчик.

Я говорю:

– Ага, понятно… Вы уже начали.

Стою на месте, смотрю на них. Стою долго, не меньше минуты.

В первые тридцать секунд у меня в голове нет вообще никаких мыслей – я чувствую себя Хитрым койотом из мультика, когда он падает в пропасть, и его ноги вертятся в воздухе, словно он крутит педали невидимого велосипеда. Это плохо, да? Это плохо, что мне так плохо? Наверное, мне не должно быть так плохо?

Я говорю:

– Э… я уже здесь.

Тони с Эмилией оборачиваются ко мне. Эмилия злая как черт, но по-прежнему прижимает ладони к груди Тони Рича. Тони протягивает ко мне руку и говорит:

– Иди к нам.

Я не двигаюсь с места.

– Иди к нам, – повторяет Тони, все так же протягивая ко мне руку.

Я не знаю, что говорить.

– Ты какая-то… хмурая, – говорит он, словно увещевая обиженного ребенка.

– Ну… – говорю я, пытаясь подобрать слова, чтобы обозначить причину своего недовольства, и решаю ограничиться простой констатацией факта: – Ты запустил руку ей в лифчик.

– Ты сама согласилась на секс втроем, – говорит Тони.

– Ну да. Согласилась. А вы затеяли секс вдвоем, – медленно говорю я.

– Секс вдвоем заключается в сексе втроем. Как неотъемлемая его часть. – Тони смеется и подходит ко мне. Эмилия с растерянным видом остается стоять у стены.

Тони целует меня и говорит:

– Пойдем, милая. Я тебе покажу, что такое настоящий разврат.

И вдруг – впервые за несколько лет – меня берет злость. Я очень долгое время старалась не злиться – мне не нравится, как злость ускоряет мысли и бьет по чувствам. Так же, как и тревожность. Мне не нравятся злость и тревожность. Когда внутри бурлит ярость, ощущение такое, как будто в кипящую воду вылили кислоту – все шипит, пенится и выходит из-под контроля. Твои слова и поступки обретают опасное ускорение, а я и так себя чувствую, словно в ускоренном времени.

Но сейчас эта злость ощущается как внезапный прилив силы. Как выход из всех затруднений этого кошмарного дня – если мне удастся держать ее под контролем. Потому что я возмущена. Я оскорблена до глубины души. Мой экипаж прибыл – экипаж под названием негодование, – и дверца уже распахнулась.

– Давай кое-что проясним, – говорю я, поправляя цилиндр и стараясь сдержать свою ярость, мчащуюся во весь опор. – Давай проясним окончательно. Здесь развратница я. Секс-эксперт это я. Это я поимела больше мужиков, чем ты съел горячих обедов. Это я кончала, думая о говорящих львах Нарнии, пока ты старался что-то на мне изобразить. Я действительно читала де Сада, а не просто слушала «Velvet Underground». Это я трахалась с человеком с таким большим пенисом, что он чуть меня не убил. Это я видела пылающие штурмовые корабли на подступах к рукаву Ориона. Это я наблюдала, как Си-лучи блестят во мраке у врат Тангейзера – у меня в трусах. Это я извращенствую, когда с тобой трахаюсь. А не наоборот. Это я развлекаюсь с тобой.

Слезы текут у меня по щекам. Я плачу вовсе не от огорчения, а от досады, что мне приходится все это говорить. Что я так глупо приехала сюда с этим глупым мальчишкой.

– Это ты мой сексуальный объект, – говорю я, старательно подавляя рыдания, которые могут испортить мой яростный монолог. – У меня есть учетная карточка всех моих сексуальных партнеров из высшего общества. Мне начисляются бонусы за то, что я тебя трахаю. В нашем Клубе рабочих ребят мне говорят: «Ну ты, мать, крута». У нас, в бедных кварталах, есть свои собственные развлечения. Это не я твоя куколка из низов. Это ты мой секс-манекен из верхов.

Он мой барабанщик. Он мой барабанщик. Они все мои барабанщики – все мужики, с которыми я спала.

Я смотрю на него – он стоит, тупо таращится на меня. У него за спиной – Эмилия. Тоже таращится. Я понимаю, что сейчас сделала: пустилась в пьяные рассуждения о классовой системе. Я знаю, что это значит. Я все-таки стала такой же, как папа. Я знаю лишь один способ закончить такую речь.

– Я – внебрачный цыганско-еврейский сын Брендана Биэна, и когда-нибудь ВЫ, МУДАКИ, ВСЕ СКЛОНИТЕСЬ ПЕРЕДО МНОЙ.

Я держу паузу. Рич и Эмилия все так же молча таращатся на меня.

– Я ухожу. Мне надо выкурить сердитую марксистскую сигарету, – говорю я.

Я закуриваю на лестнице и докуриваю уже в спальне, хотя в доме курить нельзя. Тушу сигарету в глиняном блюдце, которое семилетний Тони смастерил маме в подарок, – вдавливаю окурок прямо в мамино расплавленное лицо из «Звездного пути», – падаю на кровать и отрубаюсь. 

23

Просыпаюсь в утреннем великолепии птичьих трелей, за окном – мутный солнечный желток, перо феникса и перламутрово-серая кожа, как на лапках какаду, из которой получилась бы очень красивая обивка для честерфилдского дивана ценой жизни пятидесяти тысяч какаду. Птицы – восхитительные существа. Как они поют, приветствуя солнце! Птичье пение надувает его золотистую оболочку, и солнце восходит над горизонтом, словно сияющий дирижабль, наполненный шумом. О боже. Я все еще не трезва.

Засыпаю опять и просыпаюсь уже в восемь утра. Солнце сияет вовсю.

Рич еще спит, раскинувшись на кровати морской звездой; на шее – засосы, вот же мудила. Я не слышала, как он ложился. Я встаю, одеваюсь, нахожу телефонный справочник и вызываю такси.

Сижу на крыльце, курю в ожидании такси, и на меня вдруг нисходит невероятный покой – как будто я на секунду нажала на «паузу» в жизни, которая долгое время мельтешила на ускоренной перемотке.

Наблюдая, как дым поднимается ввысь, словно веревка в том фокусе с индийским канатом, я смотрю на свои руки и думаю: «Это руки взрослой женщины. У тебя руки взрослой женщины, Джоанна. Взрослые руки, держащие взрослую сигарету наутро после исторической ночи, когда ты своей волей предотвратила сексуальную катастрофу».

Я себя чувствую восхитительно… свободной. Прошедшей ночью со мной должно было случиться что-то такое, что мне откровенно не нравилось, – и я этого не допустила. Впервые в жизни я воспрепятствовала судьбе! Раньше я никогда так не делала. Никогда не мешала событиям идти своим чередом, даже если я знала, что мне от того будет плохо. Никогда не говорила себе – ласково и с любовью, как сама себе мама: «Нет, Джоанна! Брось бяку! Тебе это не нужно!»

Раньше я принимала любую судьбу – смиренно и молча, – боясь показаться придурочной, несексуальной или излишне капризной.