Читать книгу "Монашка к завтраку - Олдос Хаксли"

– Вы очень щедры.

– Отнюдь, – сказала мисс Пенни, – мои условия: десять процентов комиссионных с американских изданий. Увы, их не будет. История бедняжки Мельпомены не годится для целомудренной публики Американских Штатов. Однако послушаем, что вы намереваетесь сделать с Мельпоменой, полученной от меня с рук на руки на бастионах замка.

– Ну, это просто, – сказал я. – Мне хорошо известны немецкие университетские городки и замки на холмах. Она станет всматриваться в июньскую ночь – как вы предложили, – в фиолетово-синюю ночь, пронизанную золотыми остриями света. Позади – темный силуэт замка с крутыми крышами и башенками в колпаках. Из висячих пивных в городке у ее ног сквозь ночную мглу долетает пение студентов, выводящих на четыре голоса «Röslein, Röslein, Röslein rot»[185] и «Das Ringlein sprang in zwei»[186], – старые, любимые, надрывающие душу песни, от которых она заплачет еще сильнее. Слезы будут барабанить дождем по листьям шелковицы внизу… Ну как, подходит?

– Очень мило, – сказала мисс Пенни, – но как вы собираетесь ввести в этот пейзаж вопросы пола и все сопутствующие драмы?

– Дайте подумать. – Я стал припоминать те далекие годы за границей, когда я завершал там свое образование. – Нашел. Внезапно под шелковицами появится множество двигающихся огоньков – свечи, китайские фонарики. Представьте яркие огни во тьме, сверкающую, как изумруд, листву, лица, руки и ноги бегущих мужчин и женщин, мелькнувшие и тут же исчезнувшие вновь. Это студенты и девушки-горожанки, вышедшие в эту безветренную июньскую ночь потанцевать под деревьями. Они кружатся в хороводе, притопывая в лад собственной песне:

Мы умеем игратьНа скри-скри-скрипке,Мы умеем игратьНа скрипке.

Но вот ритм меняется, делается быстрей:

Мы умеем танцевать, бумс-та-ра-ра,Бумс-та-ра-ра, бумс-та-ра-ра,Мы умеем танцевать, бумс-та-ра-ра,Бумс-та-ра-ра, ра-ра!

Пляска все убыстряется, переходит в неуклюжие тяжелые прыжки на сухой лужайке под шелковицами. Со своего бастиона Мельпомена глядит вниз, и внезапно на нее нисходит повергающее в ужас прозрение: все на свете – секс, секс, секс. Мужчины и женщины, самцы и самки – всегда одно и то же, и все это, в связи с тем, что произошло с ней днем, отвратительно. Вот как я это сделаю, мисс Пенни.

– Недурно. Но я бы хотела, чтобы у вас там нашлось местечко для моей беседы со старым доктором. Мне не забыть, как он покашливал, прежде чем приступить к своей деликатной теме. «Вы, возможно, знаете, гм-гм, милая барышня, – начал он, – вы, возможно, знаете, что религиозное рвение часто, гм-гм, является следствием сексуальной травмы». Я ответила – да, до меня доходили кое-какие слухи, подтверждающие, что среди католиков дело обстоит именно так, но в англиканской церкви – а я лично исповедую англиканскую веру – все иначе. Возможно, отвечал доктор. На протяжении его длительной врачебной практики у него не было случая изучить англиканское вероисповедание. Но он готов поручиться, что среди его пациентов здесь, в Граубурге, мистицизм очень тесно связан с Geschlechtsleben[187]. Примером тому служит Мельпомена. После того ужасного дня она сделалась крайне религиозна. Профессор латыни повернул ее чувства в новое русло. Она восстала против безмятежного агностицизма отца и по ночам, когда ее Аргус, тетя Берта, смыкала веки, читала тайком такие запрещенные книги, как «Жизнь святой Терезы», «Цветочки святого Франциска», «Подражание Христу» и в высшей степени увлекательное «Житие мучеников». Тетя Берта конфисковывала эти опусы всякий раз, как они попадались ей на глаза: она считала их более вредными, чем романы Марселя Прево. Подобное чтение могло оказать крайне пагубное влияние на будущую добропорядочную домохозяйку и мать семейства. Мельпомена вздохнула с облегчением, когда летом тысяча девятьсот одиннадцатого года тетя Берта покинула наш бренный мир. Она была из тех незаменимых людей, без которых – как выясняется, после того как они нас оставят, – прекрасно можно обойтись. Бедная тетя Берта!

– Мельпомена, вероятно, старалась убедить себя, что сожалеет о тетушке, и, к своему ужасу и стыду, обнаружила в глубине души чуть ли не радость.

Я думал, что говорю нечто оригинальное, но мисс Пенни приняла мое предположение как нечто само собой разумеющееся.

– Именно, – сказала она. – И это должно было лишь укрепить те склонности и придать новую силу тем устремлениям, потворствовать которым теперь, когда тетушкина смерть развязала ей руки, она могла сколько угодно. Муки совести, раскаяние неизбежно ведут к мысли об искуплении. А для той, что упивалась жизнеописаниями мучеников, искупление естественно выразилось в умерщвлении плоти. Мельпомена часами простаивала ночью на коленях в своей холодной спальне, недоедала, а когда у нее болели зубы, что случалось часто, – они причиняли ей беспокойство, сказал доктор, с самого детства, – она и не думала идти к дантисту и лежала всю ночь без сна, радуясь своим мучениям и с торжеством ощущая, что, как это ни непостижимо, они приятны потусторонним силам. Так она прожила два или три года, пока не истощила себя вконец. В результате она заболела язвой желудка. Прошло целых три месяца, прежде чем она вышла из больницы, впервые за много лет хорошо себя чувствуя, с новыми, «с иголочки», несокрушимыми вставными зубами, сплошь из золота и слоновой кости. И еще одна перемена к лучшему – Мельпомена, как я полагаю, обрела душевное здоровье. Ходившие за ней монахини помогли ей увидеть, что, умерщвляя плоть, она проявляла излишнее рвение, к чему ее побуждала духовная гордыня, и, вместо того, чтобы быть послушной Божьей воле, она впала в грех. Единственный путь к спасению, сказали монахини, кроется в дисциплине, в упорядоченности общепринятой религии, в повиновении тем, кто облечен высшей властью. Тайно, чтобы не расстраивать своего бедного батюшку, агностицизм которого, хотя он его никому не навязывал, был на редкость догматичен, Мельпомена приняла католичество. Было ей тогда двадцать два года. А еще через несколько месяцев разразилась война и профессор Фуггер на веки вечные отверг овсянку. Он недолго прожил после того, как сделал патриотический жест. Осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года он заболел инфлюэнцей, что привело к роковому концу. Мельпомена осталась одна на свете. Весной 1915 года в госпитале Граубурга появилась новая сестра милосердия, монахиня, очень исправно ухаживающая за ранеными. Здесь, – сказала мисс Пенни, пронзая воздух пальцем, – поставьте многоточие или звездочки, чтобы указать, что ваше повествование прервалось на шесть лет. И начинайте снова прямо с диалога между сестрой Агатой и пошедшим на поправку Куно.

– А о чем они будут говорить? – спросил я.

– О чем хотите, – сказала мисс Пенни, – это не имеет значения. Ну, например, вы объясните, что у юноши недавно спал жар; впервые за много дней он в полном сознании. Он чувствует себя прекрасно, так сказать, заново рожденным, попавшим в новый мир – мир такой яркий, свежий и радостный, что он не может удержаться от смеха. Он оглядывается по сторонам, мухи на потолке кажутся ему невероятно смешными. Как это им удается ходить вверх ногами? У них есть присоски на лапках, говорит сестра Агата и спрашивает себя, достаточно ли она сильна в естествознании. Присоски на лапках?.. Ха-ха! Животики надорвешь! Присоски на лапках!.. Вот это да, черт побери! Тут подойдут самые нежные, самые что ни на есть трогательные и умилительные слова о неуместной веселости выздоравливающих… В особенности когда – как в данном случае – веселью предается человек, которого вновь отведут в тюрьму, как только он сможет держаться на ногах. Ха, ха! Смейся, несчастный! Этот смех – карканье вещих парок, норн, судьбы!