Читать книгу "Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини"

Гойко продолжал надеяться:

— Скоро кончится… через несколько дней мы выпутаемся. За нами наблюдает вся планета…

Он сопровождал отряды тележурналистов, снимающих по всему городу воронки от гранат, пассивное, безоружное гражданское население.

— Важно показать всему миру, что здесь происходит.

В кофейнях молодые люди все так же делились мнениями, пили пиво, курили, и их голоса сливались в один. Свободные, сильные, врезающиеся в память голоса, уверенные, что, несмотря на горные преграды, их услышат за круглыми столами переговоров в Европе.

Тогда еще эти ребята верили, что у планеты есть уши. Только не старый Йован. Сербский еврей из Сараева. Он разувался при входе в квартиру, по мусульманскому обычаю, из уважения к жене. Он перестал читать газеты, не слушал больше новостей. Часами смотрел на свои ноги в суконных тапках.

Наступил май. Месяц, когда распускаются примулы и одуванчики и береговые ласточки снова летают над Миляцкой.

Все тешили себя надеждами, что то была одиночная атака, нервный припадок, который скоро пройдет. Как подземный толчок, после которого все становится на свое место.

Тем временем офицеры ООН переезжали из сараевского дома отдыха за город в Стойчевац.

Тем временем горела почта и казармы маршала Тито.

Тем временем в городе появились снайперы. Началась ежедневная охота за людьми. С помощью ультрасовременных оптических прицелов можно было увидеть не только цвет глаз, но и капли пота под носом.

Кто они такие, те, наверху? Четники, звери. Приезжие или свои, улизнувшие из города? Парни, которые, поднявшись в горы, вступили в союз с дьяволом, чтобы в угоду ему убивать сокурсников по университету, вчерашних друзей…

Гордая, все еще не согнув спины, Велида прижимала ладони к глазам:

— Неправда, не может это быть правдой.

Мы остались в их доме, чтобы старикам не было одиноко. По вечерам вместе играли в карты за маленьким столиком, покрытым зеленым сукном. Велида приносила черничную настойку и карамельки с медовой начинкой. До нас доносились глухие звуки взрывов, слабеющие в ночи. Гранаты сыпались градом в Добрыне, в Войничко Поле, в Моймиле… Я вспоминала Аску, ее квартиру, похожую на трейлер с бетонными стенами, как раз в Моймиле, бывшей Олимпийской деревне.

Для меня совокупление не проблема…

Казалось, прошла целая вечность.

Я спрашивала себя, нельзя ли было уже тогда прочесть судьбу в том вечно блуждающем взгляде, под веками, трепещущими, как крылья. Каждый день я просматривала в «Ослободженье» списки убитых, боясь встретить ее имя.

В один из дней Диего в первый раз запечатлел на пленке жертву обстрела. Женщина лежала рядом с рассыпавшимися из пакета яблоками.

Вернувшись, он рванул с шеи ремень, сдернул фотоаппарат, который, казалось, жег ему грудь, в ярости бросил на кровать, будто обозлился на механический глаз, принуждающий видеть… тело, которое на фотографии так и останется навечно непогребенным. Мне показалось, что у него дрожали руки, пока он вытаскивал пленки и закладывал их вечером в жестяную банку.

— Я похож на могильщика, я хороню мертвецов.

Нашей кафаны больше не было. Она превратилась в прах. Точное попадание гранаты. На ее месте зияла мрачная дыра и валялся покореженный металл, как на картине футуриста. Кафану разнесло ранним утром, — к счастью, никто из друзей не пострадал. Жизнью поплатился бедный албанский уборщик, спавший на задворках.

Окна в нашей квартире тоже разбились. Мы, как и все, затянули раму полиэтиленом. Свет едва пробивался через матовую завесу. Ночью быстро темнело. Электричество отключили. Велида и Йован уже перебрались жить в дальнюю комнату… по вечерам сидели там, наблюдая за умирающим пламенем свечи. Они не собирались ни покидать своего города, ни спускаться в подвал, как делали многие.

— Скоро наступит лето, — говорила Велида, — а летом не нужно отопления, можно жить и так, как в поле.

Им с Йованом часто приходилось выезжать на полевые работы в заповедники Боснии и жить в палатках у водопадов. Они проводили часы, согнувшись в три погибели над лужами, изучая микроорганизмы.

Мы привыкли к сиренам воздушной тревоги, к взрывам гранат. Я думала, что никогда больше не смогу заснуть, и, держа Диего за руку, лежала с широко раскрытыми глазами. Я вспоминала наш дом в Риме, гостиную, кухню, длинную череду фотографий на стене. Нашу тихую улицу с редкими прохожими, по вечерам выгуливающими собак. Мы оставили папе ключи, и он приходил поливать цветы, сидел в тишине, готовил себе кофе, споласкивал чашку. Мы не созванивались уже целую неделю. В последний раз он не мог говорить, — казалось, онемел от боли.

Кое-что я ему рассказала. Мне удалось переправить через друга Гойко, ехавшего в Загреб, несколько пленок Диего, и я попросила папу проследить, чтобы фотографии вышли за подписью Диего, а не агентства.

Потом мы научились спать, погружаться в сон, лишь бы на какое-то время выбраться из этого лагеря. Просыпались рано, чтобы пожить при свете. Когда Диего уходил, мы крепко обнимались. Теперь все крепко обнимались при каждой встрече, а прощались так, будто видятся в последний раз.

Тренера Себины по гимнастике убили, аптекарь тоже погиб. Тела какое-то время так и лежали неубранные… слишком опасно было приближаться к ним, снайпер не дремал. Трупы вытаскивали по ночам и ночами хоронили на старом мусульманском кладбище. Похороны проходили в тишине, люди двигались неслышно, невесомые, как ночные мотыльки. Хороня мертвецов, они бросали смерти вызов.

Мы многому научились за эти майские дни. Научились различать сиплый треск Калашникова и свист гранат. Узнавать стук минометов и распознавать вой снарядов. Если после выпуска мины ты слышишь над головой жужжание, считай, тебе повезло. Если ничего не слышишь, значит, снаряд уже сделал дугу и может разорваться где угодно, рядом с тобой. Мы научились, что на следующий день после феерии взрывов гора чаще всего молчала. Научились, что в определенный час снайперы прекращают огонь, идут обедать… и что по вечерам выходить на улицу особенно опасно, потому что они успевают набраться ракии.

Мы научились передвигаться по городу. По-заячьи перебегать открытые участки: площадки между домами, перекрестки, которые могли быть видны с холмов.

Я хотела только уехать отсюда, и больше ничего. Но Диего нельзя было оторвать, он наматывал километры с фотоаппаратом на шее и рюкзаком за спиной. Возвращался, раздобыв что-нибудь из еды и свечи на вечер.

Я, можно сказать, безвылазно сидела дома. Изредка выходила с Велидой на рынок. Там почти ничего не было, кроме каких-то овощей с огородов Сараева, зато цены выросли в десятки раз. Хлебокомбинат пока работал, но за хлебом выстраивалась длиннющая очередь.

Мы научились тому, что соглашениям о прекращении огня нельзя верить: они длились всего несколько часов, потом опять начиналась та же музыка. Улицы меняли облик день ото дня, развороченный асфальт покрывали убогими заплатами. Теперь бетонные блоки, безжизненные трамвайные вагоны, полиэтилен, натянутый между домами, и тому подобное затрудняли обзор снайперам. Город начинал вооружаться, пополняясь кое-каким оружием и добровольцами. Регулярные войска обороны Боснии сидели в траншеях. Шайки грабителей, пользуясь ситуацией, грабили дома сараевских сербов, профессоров, зажиточных людей. Начались военная спекуляция, налеты на магазины, появился черный рынок. Странные типы приставали на улицах, чтобы продать тебе хоть что-нибудь или купить валюту. Белые броневики ООН стояли неподвижно, как куры, разомлевшие на солнце.