Читать книгу "Время должно остановиться - Олдос Хаксли"

Сияние умоляюще усилило интенсивность своего тихого свечения. Но он знал, чего оно добивалось, и был вооружен против любых его уловок. Кроме того, всегда имелась возможность призвать на помощь Моцарта и рулетку, Мими и вечернюю звезду между двумя кипарисами. Это была превосходная возможность, при условии, что твоя психология подходила для сопротивления стратегическому наступлению сияния. А подобная психология оказывалась доступна, только попроси; или же продана в пароксизме бездумной жадности…

Внезапно писк той дебильной дамы перестал быть ничего не значащим звуковым фоном и трансформировался в нечто важное.

– До свидания, друзья, до свидания.

И из внешней тьмы донесся ответный хор прощаний, который быстро стал затихать, терять смысл, перешел в неясное бормотание. И все эти прекрасные импульсы-послания, которые испускало его тело, тоже постепенно начали меркнуть. Птичий щебет и шелест затихли, движение прекратилось. Внезапным рывком Юстас снова потерял тот столь удобный мир, где время шло в правильной последовательности, а место представлялось надежным и основательным, и оказался посреди бредового хаоса бесконтрольного сознания. В мутном потоке бесхозных образов, мыслей, слов и воспоминаний, где все автономно, где все само по себе, только две вещи сохранили стабильность. Нежное, льющееся отовсюду сияние и знание, что существует готовая принять его чернота из плоти и крови, в которой он при желании мог спрятаться от света.

Но здесь же еще раз перед ним возникла решетка сплетений взаимных связей, и он находился в самом ее центре, двигаясь от узла к узлу, от одной схематичной фигуры до ее странно искаженной проекции в соседнем сплетении. Двигался, двигался, пока неожиданно не попал в то место, где осторожно клал свою сигару в пепельницу из оникса и поворачивался, чтобы открыть шкафчик с медикаментами.

А затем последовало скольжение куда-то вбок, падение сквозь прорези решетки, и он снова стал обладателем воспоминаний о событиях, которые еще не произошли. Ему вспомнился день близившегося к концу лета, жаркий, безоблачный, и самолеты, гудящие в небе прямо поперек светящейся тишины. Потому что тишина никуда не делась, яркая, неизменная в своей нежности; да, она присутствовала здесь тоже вопреки всему, что происходило на длинной прямой дороге, протянувшейся среди тополей. Тысячи людей, которые все шли в одном направлении, подгоняемые одним и тем же страхом. Шли пешком, взвалив на спину узлы, неся на руках детей, или ехали, тесно прижавшись друг к другу, на переполненных телегах, или катили велосипеды с привязанными к рулям чемоданами.

И среди них был Вейль, брюхастый, почти облысевший, который толкал перед собой зеленую детскую коляску, забитую вынутыми из рам картинами, голландским серебром, китайским ониксом и с раскрашенной деревянной фигурой Мадонны, стоявшей криво, словно пьяная, на том месте, где полагалось бы спать ребенку. Отяжелевшая с приближением преклонных лет фламандская Венера хромала за ним, неся на себе марокканский чехол для одежды и свою котиковую шубу. «Je n’en peux plus[78], – постоянно жалобно тянула она. – Je n’en peux plus». А порой в приступе отчаянья: «Suicidons-nous, Gabriel»[79]. Склонившись над коляской, Вейль не отвечал и даже не оборачивался, а вот маленький и очень худенький мальчуган, шедший рядом с ней, немного смешной в слишком широких брюках для гольфа, пожимал мамину руку, а когда она обращала к нему свое заплаканное лицо, ободряюще ей улыбался.

Слева от дороги за обширным пространством желтой стерни и деревьями фруктовых садов целый город был объят пожаром, и дым черным столбом поднимался из-за колокольни залитой солнечным светом церкви, стоявшей на самой окраине, а потом растекался сквозь ярко светившуюся тишину, превращаясь в огромный перевернутый конус коричневой темноты. Звуки отдаленных выстрелов прогрохотали в летнем воздухе. С заброшенной придорожной фермы донеслось диковатое мычание недоеных коров, а в небе над головами идущих снова внезапно появились самолеты. Их было только два, но почти в то же мгновение сзади донесся рев других моторов. Сначала чуть слышный, но вереница военных машин мчалась вдоль дороги на полной скорости, и потому с каждой секундой звук с ужасающей быстротой нарастал. Поднялись истошные крики и вой, люди в панике бросились к обочинам. И вот уже Вейль издавал какие-то нечеловеческие вопли рядом с перевернутой коляской. Испуганная лошадь заржала, попятилась назад вместе с оглоблями. Телега резко дернулась и нанесла мадам Вейль скользящий удар по плечу. Пошатываясь, она сделала два или три шага, стараясь сохранить равновесие, но затем один из ее высоких каблуков попал в щель между камнями мостовой, и она рухнула на нее лицом вниз. «Maman!» – взвизгнул маленький мальчик. Но прежде чем он смог хотя бы попытаться оттащить ее в сторону, первый из тяжелых грузовиков проехал колесами по распластанному, но живому еще телу. На мгновение кошмар прекратился. Между деревьями опять стала видна в отдалении церковь, такая яркая на фоне черного дыма, словно вырезанная солнцем по поверхности драгоценного камня. Потом мимо промчался еще один грузовик, в точности такой же, как и первый. Тело осталось лежать совершенно неподвижно.

А Юстас снова остался наедине со светом и тишиной. Один с квинтэссенцией всей голубизны небес, музыки и нежности, но вот только ни у небес, ни у музыки, ни у нежности не оставалось никакой возможности себя проявить. На мгновение, на вечность им овладело чувство полнейшей и окончательной вовлеченности. Но затем мучительное сознание обособленности вернулось, как и постыдное понимание своей отвратительной и темной природы.

В тот же момент вспомнились эти эпохальные люди. Эти Вейли. И опять стало понятным, что, будь на то его желание, прими он их помощь, и они смогли бы избавить его от чрезмерного избытка яркого света.

А машины неслись одна за другой. Одинаковые, серо-зеленые. В кузовах сидели мужчины, клацавшие металлом. В промежутке между четвертым и пятым грузовиками тело удалось оттянуть с проезжей части. Труп накрыли сверху котиковой шубой.

Все еще завывая, через какое-то время вернулся Вейль и стал тщетно искать обломки сломавшихся пальцев и короны Мадонны. Дородная краснощекая женщина обняла мальчика за плечи, отвела в сторону и заставила сесть, прислонившись к стволу одного из тополей. Мальчуган сгорбился под деревом, спрятав лицо в ладони, сотрясаясь всем телом от рыданий. И внезапно оказалось, что мысли о мальчике рождались не только вне его. Агония страха и горя кем-то воспринималась напрямую, кто-то полностью идентифицировал себя с этим ребенком, взял на себя часть его му́ки. Не только его боль, но и моя тоже! Знание Юстаса Барнака о мальчике слилось со знанием мальчика о себе самом. Это теперь было единое знание.

А потом произошло новое плоскостное смещение, и воспоминание о малыше снова стало частью чужих воспоминаний. Ужасно, ужасно! И все же, несмотря на весь страх, каким же блаженством было слышать у себя в ухе биение пульсирующей крови! Ему припомнилось теплое и сладостное ощущение сытости и опьянения, гладкость женской кожи, ароматный дым сигар… Но снова возник свет. Сияние в тишине. Нет, ничего подобного допускать нельзя! С твердой решимостью он сделал все, чтобы отвлечь от света внимание.