Читать книгу "Крымское ханство XIII–XV вв. - Василий Смирнов"

Ясно, что первая редакция, идущая от лица самого Мухаммед-Ризы, имеет целью обелить Менглы-Герая, что будто бы он понимал всю неприличность своих действий по отношению к султану Баязиду, простершему свою внимательность к хану до самоличного его посещения в его собственной резиденции. А в существе дела Менглы-Герай и не был преисполнен особенных чувств признательности, а поступал как расчетливый и сообразительный политик. Как, может быть, в душе он ни был расположен к царствовавшему султану Баязиду, но безнаказанное самовольство сына его Селима, бросившего свой трапезундский пост и поселившегося в кафском виляйете, бывшем под управлением его сына Сулеймана, внушило хану убеждение, что рано или поздно этот энергический человек добьется своего – сделается султаном, устранив своих соперников братьев, несмотря на симпатии отца к среднему из них Ахмеду. Перспектива нажить в будущем султане врага себе слишком была очевидна для Менглы-Герая, чтобы он позволил своему взбалмошному сыну Мухаммед-Гераю затеять рискованное дело захвата и выдачи Селима.

Кроме такой политической дальновидности, заметной в старом Менглы-Герае, им могло руководить в его отношениях к Селиму также и родственное чувство: известно, что Селим был женат между прочим и на дочери Крымского хана, вследствие чего, вероятно, он и величал его в своих грамотах «батюшкой».

Замечательно однако же, что в наших русских документальных источниках не сохранилось известий о таких крупных событиях, как посещение султаном Баязидом Менглы-Герая в столице последнего Бакчэ-Сарае, ни о пребывании в Крыму царевича Селима, столкновение которого с отцом составляет весьма выдающийся факт в тогдашнее время. Это тем более странно, что московский двор при Баязиде завел дипломатические сношения с Оттоманской Портой и очень интересовался этими новыми сношениями[998]. Узнав, по-видимому нечаянно, о том, что Баязид свержен с престола, великий князь московский отправил посла к новому султану Селиму I с любезным поздравлением в таких выражениях: «Отцы наши жили в братской любви: да будет она и между сыновьями»[999], игнорируя обстоятельства, при которых совершилось воцарение Селима, и которые показывали, как мало имел цены авторитет или пример отца для Селима, всю жизнь препиравшегося с ним и действовавшего наперекор ему. Так московская дипломатия была наивна, или же только притворялась наивной!

Свергнув отца и устранив братьев и даже племянников от соперничества посредством немилосердного избиения их, султан Селим (1512–1520) не опасался за прочность своего положения внутри своего государства. Что же касается Крыма, то там еще сидел в качестве губернатора кафского вилайета единственный сын Селима, Сулейман. Сделавшись султаном, Селим тотчас же вызвал его в себе в столицу, куда он и прибыл в ребиъу-ль-эввеле 918 = в мае 1612 года[1000], чтобы замещать отца во время его продолжительного отсутствия в далеких походах, проектированных Селимом против персов. Сосредоточив все свое внимание на Азии и будучи занят крупными там предприятиями, Селим мало вообще интересовался тем, что делалось в Европе, а потому он не особенно нуждался в Крымском хане, как в полезном с этой стороны союзнике. Но это не значит, чтобы он оставался и совершенно равнодушен к вопросу о том, в каких отношениях впредь будет к нему вассал его Менглы-Герай, хотя они и связаны были узами родства между собой. На этот счет у турецкого писателя Аали-эфенди, а за ним и у Солак-задэ, сохранился весьма любопытный разговор, происходивший у султана Селима с своим верховным визирем Пири-пашой, и затем рассказана целая история о том, как султан Селим домогался присылки к нему ханского сына Сеъадет-Герая в заложники, и как крымские татары сперва противились было этому, а потом уступили благоразумной настойчивости Менглы-Герая, который не хотел вступать в открытую вражду с свирепым султаном[1001].

Эта интересная история приведена у Аали-эфенди в виде комментария к позднейшему очередному в его летописи факту, случившемуся в 992 = 1584 году, в царствование султана Мюрада III (1574–1595), факту свержения Крымского хана Мухаммед-Герая II Жирного (1577–1584). Она представляется у турецкого бытописателя, в то же время лица официального, чем-то вроде деловой справки об установлении зависимого положения Крымских ханов от Порты, оправдывающего законность действия султанского правительства против строптивого хана. Сам ли Аали-эфенди сочинил эту историю на основании устных преданий о близком к его времени прошлом, или он целиком заимствовал ее откуда-нибудь, но только она отличается чрезвычайной правдоподобностью: все донельзя похоже тут на султана Селима I – и знакомство с бытом и национальными свойствами крымских татар, и знание интимных, семейных симпатий хана Менглы-Герая, и даже чудовищная взбалмошность поведения страдавшего бессонницей и галлюцинациями султана, требующего к себе среди ночи верховного визиря, чтобы сообщить ему пришедшую ему внезапно в голову мысль. Одно разве только – опасение Селима со стороны Крымского хана кажется как будто преувеличенным: Аали-эфенди сгустил тут краски под впечатлением современных ему обстоятельств в конце XVI столетия, когда внутренние неурядицы и расшатанность правительственной машины Турции делали страшными для нее таких внешних врагов, которых в другую добрую пору она могла ставить ни во что. С другой стороны, и опасения Селима, в самом деле, не были совершенно безосновательны. Менглы-Герай был все-таки недюжинный человек и располагал довольно значительными силами. Но он был вместе с тем также человек, на верность которого тоже нельзя было безусловно положиться. В этом Селим убедился собственным опытом, встретив в нем поддержку против своего отца, султана Баязида II, когда дипломатических расчетов хана не остановило даже естественное чувство признательности к Баязиду, который души не чаял в Менглы-Герае и оказывал ему всякие почести и внимание. Этого мало: историки, как мы видели выше, свидетельствуют, что не Селим искал помощи и покровительства у Менглы-Герая, а последний сам, в своих видах, неоднократно предлагал их Селиму, да Селим, с свойственной ему грубой прямотой и гордостью, не очень-то принимал эти предложения. Не безызвестны, конечно, были Селиму также заискивания брата его Ахмеда у Крымского хана и горячее сочувствие, которое эти заискивания нашли в сыне Менглы-Герая Мухаммеде. Все это в совокупности могло на первых порах несколько озаботить Селима и заставить его искать средств обезопасить себя со стороны каких-либо враждебных поползновений хана. Средства же, придуманные Селимом, показывают что этот грубый и жестокий деспот и упрямец в то же время был и глубокий психолог: недаром он любил поэзию, и не только писал стихи, но даже в разговоре постоянно употреблял стихотворные выражения, взятые у персидских (и непременно персидских) поэтов, или же собственной импровизации)[1002]. Он знал, что родительское сердце Менглы-Герая всего ближе лежало к сыну его Сеъадет-Гераю; не ускользнула от его наблюдательного взора и необыкновенная жадность хана, и он сообразил, что эксплуатация одной страсти посредством другой послужит ему самым надежным орудием держать хана в своих руках. Рассказ Аали-эфенди подтверждает, что расчет его был верен.

«Однажды ночью, – пишет Аали, – его присутствие Селим-хан вдруг потребовал к себе Пири-пашу и задает ему такой вопрос: “Кто самый страшный для нас враг наш?” – “Кызыл-баш”[1003], отвечал Пири-паша: в то время в большой известности был шах Исмаиль Ардебили, его-то и предпочел паша всем прочим неприятелям. Но падишах совсем не одобрил слов визиря и возразил ему: “Врешь, ты ошибаешься: я больше всего опасаюсь татар, быстрых как ветер охотников на неприятелей, потому что если они пустятся, то в один день сделают пяти-шестидневную дорогу; а если побегут, то таким же образом мчатся. Особенно важно то, что их лошадям не нужно ни подков, ни гвоздей, ни фуража; когда они встречают глубокие реки, то не дожидаются, как наши войска, лодок. Пища их, как и самое тело, не велика; а что они не хлопочут о комфорте, это только доказывает их силу. Теперь гром барабана могущества моего донесся до небес; триумф победоносности и мужества моего на равнине Чалдыранской и при покорении Египта сжег огнем не одну тысячу династий[1004]. Если хан Крымский тоже будет повиноваться моей власти, т. е. если он, поступив в список пользующихся моею милостью рабов моих, станет есть жалованье из нашей казны и носить наше знамя, и если он из славных сыновей своих доблестного сына своего Сеъадет-Герая пришлет на службу к нашему августейшему стремени в качестве заложника, так ладно будет; если же нет, то вот уж готово и поле войны и арена битвы; вот уж готовы герои побоища и мужи брани и кровопролития”. Затем по высочайшему повелению дано было знать тому достопочтенному хану грамотой о назначении ему тысячи акчэ дневного содержания, а по триста акчэ состоящим у него на службе приближенным и агам; при этом было послано из императорского цейхгауза благодатное знамя. В то время как к господину хану прибыла государева грамота и благодатное самодержавное знамя, ясно стало, что требовалось высочайшим повелением. Но некоторые бестолковые мурзы воспротивились, говоря: “Разве мы слуги османам, что ли?!”, и начали было затевать бунт. А особливо говорили речи вроде следующих: “Его требование в заложники подобного Иосифу праведному, блистающего зеркалом юных ланит своих красавца-царевича происходит, мол, из похотливых намерений; мы на это ни за что не согласны… Что ж он разве равняет нас с гяурами, коли ставит заложничество основанием мира? Ни царевич пусть не едет к нему, ни из нас никто не считает этого приличным. Куда же девалась ваша честь и достоинство, что падишах ведет подобные речи?! Он еще видно не знает хорошенько рода чингизова, что оскорбляет обычаи чингизские! Боже сохрани, чтобы мы сделали потомков его рабами того султана!” Но хан, который слышал эти толки, победил эти их безумства таким разумным ответом: “Во-первых, высокостепенный падишах пожаловал нам тысячу акчэ дневного содержания. С поздравлением и приветствием прислал грамоту и знамя; нашим приближенным и благожелателям тоже назначил жалованье. Прознав же, что мое сердце из всех моих сыновей всего больше лежит к Сеъадет-Гераю, потребовал его к себе. Это значит, что он нашел приличным, чтобы он, получив хорошее царское воспитание и образование, приобрел таким образом качества, делающие его достойным занять отцовское место. Так что же в этом обидного-то? Его сахароточивые речи, очевидно, были сладостны как мед. Если бы мы, послушавшись таких бестолковых разглагольствий, стали в оппозицию и побрели бы в пустыню мятежничества, то все равно что подложили бы огня в сухой бурьян. Он пришел бы на нас с огромным как море войском, с пушками и ружьями, и мы понесли бы достойное наказание. А в случае нашего неминуемого бегства он бы сравнял с черной пылью наши сады и нивы и разрушил бы, подобно нашим жилищам, дома нашей чести и имени. А раскаяние потом пользы не принесет, да и смысла в нем не было бы. От ваших же разглагольствий нам толку мало”. Так сказал хан и заявил эмирам, что он лучше желает повиноваться воле падишаха и имеет расположение и готовность послать Сеъадет-Герая. И действительно, он отправил милого, как глазной хрусталик, сына своего Сеъадет-Герая на службу к Высокому Порогу и при этом послал падишаху грамоту, заключавшую в себе благодарение за бесчетные щедроты его и признательность за благодеяния и дары его. Селим-хан, этот гордый, как Александр, и могущественный, как Соломон, самодержец приложил попечение к наилучшему воспитанию царевича: взял его в свой благородный гарем, что в императорском дворце, и, по османскому обычаю, повел его воспитание и образование с важнейших предметов, касающихся веры и государства, так что между ними установилось как будто любовное отношение, и осуществилась взаимность очень милая, очень ласковая, но чуждая любострастных поползновений. Наконец, когда пришла очередь, то он был почтен и осчастливлен возведением его на ханский престол. Таким-то манером было установлено подданство Крымского хана. В случае же когда он не слушался повелений, издавалось законное разрешение наказать его; а иначе, если бы сносить его строптивость и противление, то нечего было бы и издавать разрешение о наказании, потому что какое же было бы средство удалить самостоятельного государя, господина хутбэ и монеты?!»[1005]