Читать книгу "Ненависть - Джулия Баксбаум"

Вот так. Идеальный панегирик. Лучше всего, что когда-либо приходило мне в голову. Невидимая рука за всеми этими маринованными огурчиками, чашками кофе и молочными коктейлями с земляникой, человек, с которым я встречалась сотни раз, но которого по-настоящему так и не видела, — и именно он показывает всем собравшимся, кем был дедушка Джек на самом деле. Человеком, который любит помогать событиям происходить. Человеком, знакомствам с которым мы все гордимся.

Когда настает черед моего отца, он не идет к кафедре. Вместо этого он доверяет музыке говорить за себя и включает громкость на полную мощность. Звучит попурри из любимых мелодий дедушки — Бенни Гудман, Томми Дорси[58], «Инк Спотс»[59], немного из Дюка Эллингтона. Слушая их, мы закрываем глаза, и на мгновение кажется, что мы столпились вокруг старого радиоприемника. Мы все молоды, полны страхов и надежд. Сегодня это уже звучит ностальгически.

* * *

После похорон мой отец предлагает отвезти Рут, Эндрю и меня назад в город и вместе поужинать. После службы никто в доме собираться не будет. Эти похороны были нашим последним прощанием. Было замечательно, но теперь все закончилось. Когда мой отец заявляет, что очень хотел бы отведать барбекю, Эндрю ведет его в знакомый мне ресторан на Третьей авеню, тот самый, где столики размалеваны, а на полу валяются скорлупки арахиса. Тот самый, где я разбила нас.

Мы сидим за столом, слишком большим для нас четверых, зато находящимся возле музыкального автомата, который мы постоянно кормим четвертаками. Я не уверена, что он играет именно те песни, которые мы заказываем, но мы слушаем еще немного Эллингтона, «Радиохэд», «Битлз», «Линъярд Скинъярд». Я уже мысленно составила список мелодий, которые необходимо скачать из Интернета, чтобы воспроизвести этот саундтрек, если он мне когда-нибудь понадобится.

— Похороны прошли весело, — заявляет Рут. — Ничего, что я так говорю? Я надеюсь, вы не считаете мои слова непочтительными.

— Конечно, нет. В кругу нашей семьи вам отныне позволительно говорить все, что угодно. Вот такое новое правило, — отвечает мой отец. «Мы — семья, — думаю я. — Он знает, что мы — семья».

— Я с вами полностью согласна. Это были прекрасные похороны. Дедушке Джеку они бы понравились, — утверждаю я.

— Это точно, — говорит Эндрю и поднимает свой бокал с пивом для тоста. — За дедушку Джека.

— За дедушку Джека, — повторяем все мы и чокаемся.

— И еще за счастливый Новый год, потому что он тоже захотел бы за него выпить, — предлагает мой отец.

— За счастливый Новый год, — повторяем мы и снова чокаемся.

Официант приносит большое блюдо горячих куриных крылышек. Мы копаемся в них, пачкаясь в соусе, обжигаем губы так, что они опухают, повязываем друг другу салфетки на грудь, как детские слюнявчики. Мы чувствуем себя племенем, члены которого пальцами разрисовывают себя красной краской. Мы не пугаемся, когда официант приносит вторую порцию с добавочной горячей подливкой. Хоть мы и не соревнуемся, кто может больше съесть, но и не сдаемся перед этой едой. Мы завоевываем ее.

После того как мы набили свои животы, а я впервые за последнее время почувствовала себя объевшейся, когда закончились все монетки, мы выходим в мутный поток Третьей авеню, оставив за собой только груду костей и тридцать долларов чаевых.

Мы выстроились в шеренгу, плечом к плечу: мой отец, со взъерошенными волосами и следами поцелуев соболезнования на щеках; Рут, чьи морщины зафиксировали следы всех выражений ее лица за долгие годы; Эндрю, который кончиками пальцев обнимает меня за бедро; и я, наблюдающая и ожидающая.

У нас нет фотоаппарата, поэтому снимка не будет. Но в кои-то веки я не боюсь что-то забыть. Уж я запомню это наслоение разных планов, на которых мы вчетвером стоим рядом, пойманные в мой мысленный кадр где-то на границе между тем, чтобы удержать и чтобы отпустить.