Читать книгу "Мамины субботы - Хаим Граде"

Солдаты уже стояли в кузове грузовика. Один из них, шофер, сел в кабину, двое красноармейцев с пулеметами уселись рядом с ним, и двигатель заработал. Я понял, что они не будут ждать ни минуты. Немцы вот-вот нагонят нас. Я едва успел запрыгнуть в машину в тот миг, когда грузовик рванулся с места и плюхнулся в темноту.

На меня напало какое-то легкомысленное спокойствие. Я стоял, зажатый между солдатами, включенный в их тесноту, и чувствовал себя одним из них, хотя и без шинели с винтовкой. Огоньки папирос тлели в темноте, волосатые рты дымились, все молчали. Лишь иногда кто-нибудь с проклятием сплевывал горькое послевкусие махорки. Из кабины водителя высунулась голова и велела погасить папиросы — с вражеских самолетов могут заметить огоньки.

— Наплевать! — отвечали солдаты и продолжали курить.

Грузовик гнал в гору и с горы с прикрытыми фарами, из которых, как сквозь сито, сочился красноватый свет. Леса шумели вдоль дороги, как большие черные ночные птицы с распростертыми крыльями. Здесь горела какая-то деревня, там — местечко. Огонь разрывал тьму, и в освещенном пространстве мелькали тени людей и деревьев, словно и деревья хотели укрыться от катастрофы. Мы пронеслись мимо железнодорожной станции с перевернутыми вагонами. Цистерны с бензином пылали, как стога сена, бензин брызгал из них, и мне казалось, что он брызжет и из моих щек. Ветер раздувал пламя, гнал дым и огненные языки нам в лицо, пропитывая нашу одежду запахом бензина и гари. И все-таки мы прорвались сквозь стену дыма и огня. За нами шла ночь и накрывала тьмой селения и распаханные свинцом нивы, пряча следы агонии и смерти.

На чужой земле

I

«Мамочка, моя седая голубка, я оставил тебя, оставил и убежал», — шепчут мои губы; я качаюсь, как пьяный, тащусь с пешей толпой по ночным дорогам Белоруссии.

Сегодня утром, едва мы пересекли старую советскую границу, грузовик встал посреди дороги. Бензин кончился. Красноармейцы выпрыгнули из кузова с винтовками в руках, а меня бросили одного на чужих белорусских дорогах. Я по Божьей воле побрел дальше, завалился спать в каком-то стойле, пил воду в какой-то деревне, и где бы я ни появлялся, крестьянки и их дети торопились сообщить в советскую милицию, что в окрестностях крутится подозрительный человек с рюкзаком на спине. Мой внешний вид, костюм и речь выдавали во мне чужого. Меня постоянно задерживали и тут же отпускали. Теперь я знал, что надо делать, когда меня спрашивают, кто я такой. Я должен показать паспорт, дать обыскать свой рюкзак и сказать: «Я еврей». Я еврей и бегу от немца. Я говорил, что хочу попасть в Минск, мне отвечали, что Минск горит со всех сторон и мне надо идти дальше, на Борисов. Там меня эшелоном эвакуируют в глубь России. И вот я иду в Борисов с толпой людей, которую встретил по дороге сегодня ночью.

Солдаты из разбитых частей, колхозники из сожженных деревень и рабочие с разрушенных заводов сбились вместе, в одно многорукое и многоногое тело с опущенными бородатыми лицами и надвинутыми на лоб фуражками. Босой колхозник и офицер Красной Армии, который тоже шагает босиком, забросив связанные сапоги за плечо, чтобы было легче идти. Солдат с винтовкой и крестьянка с грудным младенцем на руках. Так и двигается эта сжатая в комок человеческая масса, словно густая, обломанная ветром крона дерева, волочащаяся по земле всеми своими ветвями и листьями. Плечи толкают плечи, ноги наступают на ноги, но никто не отделяется от толпы, ни в передних, ни в задних рядах. Люди боятся остаться одни. Враг сбрасывает с неба ангелов разрушения, диверсантов, и в лесной черноте с ее узором крон беспрерывно вспыхивают голубые, красные и зеленые молнии. Сброшенные немцами парашютисты пускают ракеты из густых белорусских лесов, указывая вражеским самолетам точки, которые надо бомбить. Самолеты, жужжащие в высокой темноте, тоже пускают ракеты, чтобы видеть, куда целиться. Небо внезапно освещается разноцветными огнями, которые долго висят над землей, застыв холодно и спокойно, как большие лампы на темно-синем потолке.

— Ложись! — раздается команда из передних рядов.

Все, не сходя с места, бросаются на землю. Я тоже падаю между телами и немедленно ощущаю их солоноватый потный запах. Где-то, далеко или близко, раздается гул и гром. Какой-то крестьянин, лежащий справа от меня, вздрагивает всем телом, словно знает, что бомба попала прямиком в его деревню, в его дом. Женщина слева от меня всхлипывает и тут же затыкает рот землей, чтобы не издать больше ни звука. Кто-то из лежащих позади меня отпускает короткий смешок, а потом сыплет проклятиями до десятого колена, еще один стонет так, словно вырывает собственные внутренности:

— Господи, помилуй!

— Встать! — раздается новая команда, и все встают, не разгибая спин. Самолеты сбросили свой груз. Ракеты погасли. Можно идти дальше. Но я продолжаю лежать и слышу, как надо мной качается ночная тишина. В ушах звенит стальной гул невидимых самолетов, которые возвращаются на свои базы и полусердито-полудовольно ворчат, как насытившиеся жуки, летящие с ночного поля. «Жуки, жуки», — лязгают мои зубы. Я чувствую, как жуки ползают у меня под одеждой. Как хорошо было бы, если бы я так и остался здесь лежать, заснул, зарос травой и крапивой. Мамочка, седая моя голубка, я оставил тебя одну и убежал!

— Вставай! — Я чувствую, как меня толкают в спину и кто-то склоняется надо мной. — Ты кто такой?

Я поднимаю голову и распознаю силуэт солдата в длинной шинели — он стоит, опустив винтовку. Я знаю, почему он спрашивает, кто я такой. Я могу быть затесавшимся шпионом, который все разведал, а теперь ищет возможность отстать, чтобы скрыться в ближайшем лесу и подать оттуда сигналы врагу.

Я резко встаю и снова шагаю вместе со всеми среди высоких неподвижных деревьев, чьи гигантские тени затемняют нам путь. Только узкая небесная полоска над нашими головами светит своей тусклой голубизной в серебряной россыпи далеких звезд, дрожащих сонно и тихо. Я иду вперед широкими шагами, но моя голова плывет в тумане воспоминаний о недавних днях.

«Попрощайся прежде с реб Рефоэлом», — сказала мне мама. Почему она потребовала от меня этого, ведь реб Рефоэл ее второй муж и он не мой отец? А что реб Рефоэл сказал при прощании? Не помню, может быть, он ничего не сказал, ведь он молчун. Я не помню, поцеловал ли я маму. Поцеловал ли я ее впалые щеки, ее высокий лоб? Когда она приходила к нам в гости и я ее целовал, она сердилась и всегда выражала свою досаду одними и теми же словами: «Не целуй меня, я не свиток Торы». Она боялась, как бы моя нежность к ней не обидела Фруму-Либчу… Мама побежала за мной по двору, обняла меня и сказала со смущенной улыбкой… Она сказала со смущенной улыбкой, как невеста, которая просит жениха помнить ее: «Дитя мое, не забывай еврейства, храни субботу». Это ее слова. Я буду помнить! Я не забуду, мамочка, твои шаги в тяжелых башмаках по кривым булыжникам мостовой. Даже когда груды земли накроют меня в могиле, я буду помнить твои шаги — если я удостоюсь быть похороненным, если я не сгину на этой дороге от пули, бомбы, голода и жажды.

— Воды! Дайте глоток воды, умираю от жажды! — Я хватаю за плечо высокого мужчину с широкой бородой, идущего рядом со мной.