Читать книгу "Уроки горы Сен-Виктуар - Петер Хандке"

«Не каждый может все —

но каждый может все сказать».

Вступает комендантша. Она исполняет свой текст как псалом. Постепенно он превращается в некое подобие гимна, который подхватывают все остальные.

КОМЕНДАНТША

Семь или более лет

быть мне еще на чужбине

пока я в нее не врасту

При счете лет не буду нетерпенья проявлять

напротив, с легкостью сама числом я стану

Туда-сюда шагая,

Пойду назад в свою страну

Кто плачем мир на части раздирает

тому река ответит

Лунатиком туда приду я

и там зарницы светлые без грома

покажут мне мое маисовое поле

что на ветру шумит по всей долине

густой стеной встает среди долины

и вновь во тьме бесследно пропадает

И я пойду по «улице старинной»,

не слышавшей ни разу шум машины,

где пасынком безродным

расщепленное молнией

                      дерево стоит

Тот день никогда не настанет

ведь он – настал

На дороге у самой деревни шаги я замедлю

                                         и прислушаюсь

и душа моя, ширясь, к народу прильнет моему

и беззвучно зарница покажет мне дома родного

                                          белейшие стены

вот стоят они

вот – исчезают

и во тьме остается их отсвет

Я давно уже здесь

где, похоже, никто никогда не бывал

Посредине деревни там будет стоять тишина

и тепло после знойного дня

там не ждет меня камень священного тинга

вишни ствол там облеплен киноплакатами лет

                                            так за десять

и пред ликом шумящей листвы я стоять буду

                    словно одна я на шаре земном

Я знаю: километрам счет земным

со звездною спиралью совместим!

Во мраке некий престарелый человек

обычнейшим из голосов меня окликнет

и скажет: «Тысячелетие – как день один»

но не признаюсь я ему, кто я

и побреду в соседнюю деревню

Тот, у кого в груди зияет рана, подобная моей,

тому поможет пластырь из листвы пред взором у него

Молнией становится зарница

вслед за молнией приходит гром

но успею я с первыми каплями ливня добежать

                                    до гостиницы желтой

И хозяйка-блондинка тогда, оказав мне особую

                                                      милость

поведет по сухой галерее

в освещенную ярко обитель простых утешений

и головки цветочные наши тогда покачнутся

и глазами звериными будем подмигивать дерзко:

И откроется лоно

и новое в мире откроет!

ВСЕ

Когда человек, что Писание миру явил,                вернет мне назад мое право?Когда исполненья желаний хотеть я смогувместо жажды слепой – побеждать?Ибо имя одно есть – Виктория!Когда городские огни перестанут сочиться                  ледяной деловитости светоми окажутся знаком соседства?Ибо имя одно есть – Виктория!Когда же певец своим голосом сильным                   потоки дождя остановити волнение крови, смятенье вины и проклятьяиз груди человечьей изгонит на вечные веки?Когда перестанет бренчать бубенцами                    неверными колоколКогда грянет он вечностьи на круге земном человечества сонм воцарится?Оцепененье мое – когда потрясеньем                     оно разрешитсяи встану я вместе со всеми, в сиянье своем золотом?Ибо все-таки есть это имя – Виктория![14]

Антон, Игнац, Альбин и комендантша поворачиваются и уходят в барак. Ганс и Грегор стоят на переднем плане и смотрят на пузырящийся холщовый занавес.

ГРЕГОР

Праздник кончился?

ГАНС

Праздник продолжается.

ГРЕГОР

Нам еще о многом нужно поговорить.

ГАНС

Приходи на другую стройку. Там не так темно, она выходит на южную сторону, и долина не такая продувная. Но прежде зайди домой – там часто о тебе спрашивают и жалуются, что ты бросил своих в беде. Там будет настоящий праздник и все (показывает на барак) придут. Это будет наш праздник, праздник живых и мертвых, праздник решения.

ГРЕГОР

Сегодня я наблюдал за тобой потихоньку, когда ты работал. Почти всегда ты был один, и каждый час являлся бригадир и отправлял тебя куда-то – то что-то затирать, то что-то там сушить, то что-то там выравнивать. Ты с готовностью шел исполнять очередное задание, усмехаясь про себя, но потом вдруг начинал озираться, будто ища глазами кого-то, кто мог бы тебя поддержать. Издалека ты выглядел стариком.

ГАНС

Работа у меня такая – «затыкать дыры». Целыми днями меня гоняют от одного объекта к другому. Я – «затычка», потому что меня можно поставить на любое дело и потому что я сильный, могу один справиться с тем, что обычно выполняют вдвоем. Меня еще зовут «бегунок». Бегунок – это тот, кто работает не в бригаде, а носится с утра до ночи вверх-вниз, туда-сюда, с жары на холод, от одной машины к другой. Ты заметил: мы почти не используем больше инструментов, все делают машины? Эта стройка – большая, а следующая – еще больше. «Плотницким племенем» нас называли в былые времена потому, что одному человеку не хватало просто сил, чтобы справиться в одиночку – всегда нужно было несколько рук. То, что я теперь тут делаю, тоже требует силы, но не требует искусства. Я люблю работать, без работы я не могу, дергаться начинаю, дурить, и все же хотя бы раз в день мне хочется исчезнуть, уткнуться лицом в глину, стать глиной. Тогда меня можно найти в алюминиевом контейнере для мусора – сижу на корточках, свесив голову, долго-долго, уже и за перекур такую отлучку не выдашь, – сижу, сам похожий на мусор. Кто-то должен быть бегунком, я сам согласился, по доброй воле. Вообще-то мы все тут (показывает на барак) всего лишь бегунки. Вот побежим на следующей неделе на стройку номер двадцать. Не нужно решать никаких проблем: мы умеем все, что нам нужно, и больше ничему не учимся. Мне часто хочется еще чему-нибудь подучиться. Когда я вижу в долинах построенные нами здания, я замечаю, чего-то в них не хватает: чего-то такого, что прежде было легким изгибом крыши, который выглядит не как украшение, а как еле заметная линия. Мне нисколько не стыдно за эти новые постройки, наоборот, я даже немножко горжусь тем, что принимал в этом участие, но мне всякий раз не хватает мелочи, которая придавала бы всему завершенность. Не хватает плавного закругления! Да, не хватает художества. Мы всегда, испокон веку, были рабами. На короткое время нам довелось побывать «рабочими». Теперь же мы снова рабы – все до единого, и архитекторы, и ученые, проверяющие грунт, и министр, который потом будет торжественно принимать объект. Ни у кого из нас нет больше достойного человеческого дела. Дома, когда все уже спят, я частенько сижу в темноте, вспоминаю покойных родителей, и мне хочется уметь все же что-нибудь еще, что-нибудь другое, кроме того, что умели они! Да. (Показывает обручальное кольцо.) Скажу тебе честно: если бы все эти годы мне пришлось жить без жены, меня бы давно уже не было. Я не уверен, что это большая любовь, но когда я рядом с ней, я испытываю порой благоговение, – да, благоговение. Я, работяга, перекати-поле, бегунок, преклоняюсь перед ней, молюсь на нее – милостивую, умягчающую, утешающую. (Разглядывает кольцо, играющее на свету.) И ребенок – моя единственная отрада. Если бы ты знал, какой я одинокий. Мне не к кому обратиться, даже к себе не могу. Это и есть покинутость! Побудь еще немного, не уходи. Останься на ночь. В соседнем помещении есть кто-то, кого я не слышу и не вижу. Он – не спокойный, а беззвучный. У него нет других дел, кроме как подглядывать за мной. Он не спит, не видит снов, не мечтает, он пуст. И он слаб, холоден и зол. Беззвучный соглядатай, пустой, слабый, холодный и злой. Какая здесь бывает злая пустота. (Обводит пространство рукой.) Не оставляй меня одного.