Читать книгу "Дорога на Астапово - Владимир Березин"

Так, нервным смехом, заговаривает общество ужас перед страшной смертью в потоке жидкой грязи. Через три года после катастрофы Чехов написал рассказ «Злоумышленник». Гиляровский так вспоминал об этом: «В 1885 и 1886 годах я жил с семьёй в селе Краскове по Казанской дороге, близ Малаховки. Теперь это густонаселённая дачная местность, а тогда несколько крестьянских домов занимали только служащие железной дороги. В те времена Красково пользовалось ещё разбойничьей славой, деля её с соседней деревней Кирилловкой, принадлежавшей когда-то знаменитой Салтычихе. И из Кирилловки, и из Краскова много было выслано крестьян за разбои в Сибирь. Под самым Красковом, на реке Пехорке, над глубоким омутом стояла громадная разрушенная мельница, служившая притоном „удалым добрым молодцам“. В этом омуте водилась крупная рыба, и, между прочим, огромные налимы, ловить которых ухитрялся только Никита Пантюхин, здешний хромой крестьянин, великий мастер этого дела. На ноге у него много лет была какая-то хроническая гниющая рана, которую он лечил, или прикладывая ил из омута и пруда, или засыпая нюхательным табаком. Никита сам делал рыболовные снаряды и, за неимением средств на покупку свинца, употреблял для грузил гайки, которые самым спокойным образом отвинчивал на железнодорожном полотне у рельсов на местах стыка. Что это могло повлечь за собой крушение поезда, ему и на ум не приходило.

Чехов очень интересовался моими рассказами о Краскове и дважды приезжал туда ко мне. Мы подолгу гуляли, осматривали окрестности, заглохшие пруды в старом парке. Об одном пруде, между прочим, ходило предание, что он образовался на месте церкви, провалившейся во время венчания вместе с духовенством и брачующимися. Антон Павлович записал это предание. И вот на берегу этого самого пруда в зарослях парка мы встретили Никиту. Он ловил карасей и мазал илом свою ужасную ногу. Антон Павлович осмотрел ногу и прописал какую-то мазь; я её привёз, но Никита отказался употреблять лекарство и заявил:

— Зря деньги не плати, а что мазь эта стоит — лучше мне отдавай деньгами либо табаку нюхательного купи: табак червяка в ноге ест.

Рассказал я Чехову, как Никита гайки отвинчивает, и Антон Павлович долго разговаривал с ним, записывал некоторые выражения. Между прочим, Никита рассказывал, как его за эти гайки водили к уряднику, но всё обошлось благополучно. Антон Павлович старался объяснить Никите, что отвинчивать гайки нельзя, что от этого может произойти крушение, но Никите это было совершенно непонятно. Он только пожимал в ответ плечами и спокойно возражал:

— Нешто я все гайки-то отвинчиваю? В одном месте одну, в другом — другую… Нешто мы не понимаем, что льзя, что нельзя?

Никита произвёл на Чехова сильное впечатление. Из этой встречи впоследствии и родился рассказ „Злоумышленник“. В него вошли и подлинные выражения Никиты, занесённые Чеховым в свою знаменитую записную книжку»[189].

И вот Чехов написал свой великий рассказ, из которого при внимательном чтении можно вывести и 1917 год, и 1930-й, а также 1991-й.

Будь мужик злобен и страшен, величие этого рассказа растворилось бы в ненужной простоте эмоций. Но потенциальный убийца нескольких сот человек мил и добр, он существует внутри общинного понятия справедливости. В патриархальном пространстве даже математика особа: если из почти бесконечного много отнять немного, то бесконечность не изменится. В мире следователя бесконечность абстрактна, а гайки счётны. В мире мужика бесконечность конкретна, а гайки бессчётны, как рыба в реке и звёзды на небе. Таков нравственный закон мужицкого Канта, вступающий в неразрешимое противоречие с нравственным законом следователя, который, разумеется, читал настоящего Канта.

Никто не может победить: ни мужик, ни прокурор, вернее, победа одного всегда гибель для обоих. Конечно, люди в мундирах могут изолировать мужиков с гайками в кармане в специально отведённых местах, а мужики, в свою очередь, могут, перестреляв барчуков, подпустить красного петуха на домики железнодорожно-станционных смотрителей. Но союз их невозможен, и вряд ли возможен третий путь.

Это текст не о судебном чиновнике и мужике, а рассказ о столкновении Запада и Востока, вместе которым не сойтись. В нём есть всё: частная собственность и её судьба в России; патриархальная жизнь, что медленно отступает, огрызаясь, под напором цивилизации. В нём есть две правды, каждая из которых не хуже другой.

Именно поэтому железная дорога под конец благодарно приняла Чехова в свои последние объятия, раскрыв дверь железнодорожного рефрижератора. Ничего постыдного в путешествии домой внутри устричного вагона не было: холод сберегал Чехова, а железная дорога баюкала его на прощание.

«Скользнул — и поезд в даль умчало. Так мчалась юность бесполезная, в пустых мечтах изнемогая… Тоска дорожная, железная свистела, сердце разрывая…»[190]

Но самым железнодорожным русским писателем девятнадцатого века был Гарин-Михайловский. Герой его тетралогии после спасения собачки (о чём осведомляла младших школьников книга для классного и внеклассного чтения) превратился в гимназиста, студента, наделал долгов, пустился во все тяжкие. Говорит он о себе, что «сошёл с рельсов, летит под откос».

Спасает Тёму Карташёва то, что студентом он работал на паровозе помощником машиниста, глядел в жаркое окошечко топки. Этот паровоз, сохранившийся в воспоминаниях, вывозит героя в иную жизнь — инженерную.

Такова вторая ипостась паровоза, второй его образ — рабочей лошади с широкой грудью, спасителя, что вывезет всё по широкой железной дороге.

Это основа литературы, где паровоз превратится в символ гораздо более важный, чем тягловая сила.

Ещё жил набоковский «игрушечный паровозик, упавший на бок и всё продолжавший работать бодро жужжавшими колесами», ещё герой «с безграничным оптимизмом… надеялся, что щёлкнет семафор и вырастет локомотив из точки вдали, где столько сливалось рельс между чёрными спинами домов… и жар его веры в паровоз держал его в плотном тепле», но черта уже подводилась.

Ахматова называла четырнадцатый год началом настоящего, не календарного XX века. Незадолго до этой точки поворота, превращения Блок писал о веке ушедшем: «Век, который хорошо назван „беспламенным пожаром“ у одного поэта; блистательный и погребальный век, который бросил на живое лицо человека глазетовый покров механики, позитивизма и экономического материализма, который похоронил человеческий голос в грохоте машин; металлический век, когда „железный коробок“ — поезд железной дороги — обогнал „необгонимую тройку“, в которой „Гоголь олицетворял всю Россию“, как сказал Глеб Успенский»[191].