Читать книгу "Пилигрим - Наталья Громова"

Надо было не только читать дневники и книги, но пытаться найти их отражение на предметах и домах, которых уже нет.

История, начавшаяся под Новый год, совершив полный оборот, пришла к точке, с которой когда-то началась. Татьяна Нешумова собрала и прокомментировала книгу стихов Варвары Григорьевны “Хризалида”. Когда в музее был вечер, посвященный Варваре Григорьевне Малахиевой-Мирович, я с абсолютной ясностью поняла, что великое может свершаться прямо на наших глазах.

В зале сидели Мария Михайловна, Елизавета Михайловна и Дмитрий Михайлович Шик-Шаховские. Им соответственно было от восьмидесяти пяти до восьмидесяти девяти лет. Трое из пятерых детей трагически погибших родителей, чудом дотянувшиеся своими жизнями до наших дней. Они так и говорили, что доживают теперь то, что отняли у их родителей.

“Мы не отдали долг Варваре Григорьевне, – говорили они, – ведь мы и ее дети”.

Их родители были в каком-то смысле ее детьми, и мы с Таней оказались тоже. Их абсолютная открытость говорила о чем-то таком серьезном, что свершается прямо сейчас: то, как слушали и внимали им особым сосредоточенным молчанием, которое разливалось вокруг, и как шелестящая волна вздохов разбегалась по залу.

Эта история, казавшаяся частной, требовала своего завершения. И оно пришло. Все узлы были развязаны. Варвара обрела первых читателей, а ее “замдети”, которые стали уже старше ее, встретились с ней. И было абсолютно очевидно, что их слова, обращенные к Варваре Григорьевне, больше всего были нужны им и бесконечно важны нам.

Я выхожу из метро “Библиотека имени Ленина”. Передо мной – башни Кремля, а впереди – Новый Арбат. Даниил Андреев видел над башнями Кремля земного – Кремль Небесный. Если он и вправду есть, то уже оторвался от здешнего и летает где-то далеко над землей в безвоздушном пространстве.

Вот мелко крестится дама, проезжая в троллейбусе мимо церкви на Поварской. На бордюре собора кутается в тряпье пара бомжей. Их, как и прежде, не зовут под крышу храма.

Скатертью лежит очистившийся от всего живого Новый Арбат. Зажатые в переулках машины сначала робко, а потом всё громче и настойчивее сигналят проносящимся вихрем патрициям. И так каждую неделю.

Многолетний голод XX века сменился сытостью XXI. Вечная усталость прошлых лет обернулась сонностью. Могут ли теперь жители Города считать себя счастливыми? Может, они заслужили именно такую жизнь? Хранит ли Город память о катакомбниках, знает ли о тайных молельнях? Знает ли о странниках ночи? Что он помнит о своей жизни? И где душа Города?

Когда я следила за взглядом Варвары Григорьевны, за тем, как она смотрела на холмы Киева, то с грустью думала о вынутой душе Москвы, где собирались оставшиеся странники ночи и где сегодня обитаем мы. Кажется, что нет такого места, которое соединило бы нас с ними взглядом.

Но, может быть, они живут в одном из узких переулков, где случайно уцелели деревянные заборчики и низкие оконца. Или в тихих арбатских подворотнях, где иногда мы слышим эхо наших шагов.

Есть темная связующая нить того времени и времени нынешнего – неисчезающий, подпольный страх. И есть светлая нить, соединяющая прошлое и настоящее, – это любовь и сострадание к ушедшим.

Весна привела на московские бульвары детей-“оккупаев”. Это был их Крестовый поход. Хором юноши и девушки повторяли выступления своих ораторов, чтобы было слышно задним рядам. Эти хоровые исполнения меняли климат, возникала непривычная атмосфера. Город, сам того не ведая, становился Обителью. Он давно забыл, что можно кого-то приютить не в квартирах за железными дверями и окнами-бойницами, а на ладонях своих улиц, площадей и садов.

Но на детей шла охота пластмассовых скафандров. И мальчики, и девочки на несколько месяцев стали детьми-странниками. Детьми Города. Их бросали в автозаки. На них ополчилась вся нехитрая машина власти, но они приходили ночами на бульвары, чтобы Город вспомнил, что он живой.

Когда-то по темным улицам Москвы в паутине переулков бродили одинокие странники ночи, заключенные в гибельный сосуд времени тридцатых – сороковых годов. Их внуки и правнуки теперь должны были снова и снова проходить теми же дорогами.

Но утешало одно: рядом с детьми-странниками незримо стояли семья доктора Доброва, Олечка Бессарабова, Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович, Лев Шестов и многие другие известные и неизвестные мученики нашей горестной истории.

2010–2013

Исследуя исследователей

Заметки на полях жизни

Как-то я шла из магазина, нагруженная сумками, и увидела ворону на детской площадке. Ворона увлеченно катила перед собой большой детский мячик, другие с интересом за ней наблюдали. Так она катала его некоторое время, пока не заметила меня. Тогда она медленно отошла от мячика и стала делать вид, что она обычная ворона, без всяких там затей. Подумалось, что это и есть настоящая “черная курица”, а где-то сидит мальчик Алеша, который умеет разговаривать с ней на ее языке.

Так и у исследователя есть свой невидимый мир, который охраняет “черная курица”, она говорит на своем языке и открывает тайны только особо доверенным лицам.

Исследуя исследователей

Я всегда относилась к ним с огромным почтением. Как музеи, архивы, библиотеки мерещились огромной задрапированной сценой, за которой – чудеса, так и любой исследователь творчества, биографии был похож на человека, владеющего ключом от тайных дверей. Некоторые по сей день такими для меня и остаются. В юности, когда я встречала их в стенах энциклопедии, они больше всего напоминали добрых городских сумасшедших, которые в одиночестве крутятся в лабиринтах архивного Минотавра, разыскивая крохотное известие о месте службы какого-то очередного литератора из “штаб-офицерских детей”. На летучках долго кричали и спорили об этих “штаб-офицерских детях”, мол, неясно, да и зачем такая дефиниция, но потом успокоились – так они и остались этими детьми. Однако те исследователи были бескорыстны, чисты сердцем и близки к обычным людям. Они могли были химиками, физиками, журналистами, пенсионерами или вообще людьми без звания. Иное дело крупные исследователи, к которым я приблизилась в пору своих изысканий.

Одни из них поразили меня тем, что на вид занимаясь тем или иным писателем, поэтом и т. д., как бы это точнее выразиться, любили скорее себя в своем герое. На второй или третьей встрече становилось ясно, что он, или она, скорее пьедестал к собственному величию. Но так бывает во всем, даже в семейной жизни, ничего удивительного тут нет. Мы любим за то, что любят нас.

Исследователь часто превращается (абсолютно неожиданно для себя) в некое подобие мужа или жены исследуемого, он как медиум начинает говорить то сильным, то срывающимся от обиды голосом, заступаться за своего героя так, словно он один знает ход его мыслей. Это, конечно, оправданно, потому что исследователь оказывается порой намного ближе к своему герою, чем муж или жена. Исследователь ложится и встает со своим героем, видит его во снах, с трепетом перебирает его бумаги, обрывки, иногда даже предметы. Разве муж или жена на такое способны! Исследователь знает, как его герой относился к родственникам и знакомым, что любил есть, какие читал книги. Самое сложное – отношение исследователя с наследниками. Исследователь их, с одной стороны, можно сказать, любит, ведь в них течет кровь их героя. Но с другой стороны, относится к ним как к неразумным детям: они могут что-то сломать, испортить, выкинуть, не туда положить, засунуть в большом хозяйстве героя. Их надо умащивать, говорить жалобным тонким голосом, утешать, успокаивать. Исследователь – великий психоаналитик и в тоже время существо нервное, иногда страдающее параноидальными комплексами.