Читать книгу "Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера 1919-1920 - Хадлстон Уильямсон"

Ночью корабельные прожектора были направлены на дорогу в город, и приглушенный грохот обстрела все еще отражался эхом в горах. К этому времени зеленые становились все наглее и пробивались в центр города, в то время как местные большевики убивали людей на каждом шагу и уже порезали на куски на дорогах за городом несколько отрядов калмыцких казаков, которые попытались пробиться в порт.

К этому моменту в городе не было никакого горючего, и станция, и депо, и огромные склады, пахнущие углем и крысами, были полны бездомных людей, истощенных и умирающих от усталости и лишений. Каждый поезд увозил с собой новый груз больных и мертвых, которых подбирали на улицах. Полуостров, казалось, был полон умирающих людей и остатков белых полков. Это было очень близкое подобие чистилища, какое только можно увидеть.

Если другие города и поселки к северу являли собой картину бедствия, то Новороссийск был самым худшим из всего, потому что обломки целой нации сливались рекой к морю и единственному оставшемуся в этом районе морскому порту. Они стекались со всех сторон, эти обломки кораблекрушения от поражений под Харьковом и Ростовом, Новочеркасском и Тихорецкой и отовсюду, откуда белые были выброшены. Жалость стала таким чувством, которого уже никто не ощущал. Происходящее уже превзошло границы сострадания, и люди наталкивались друг на друга без мыслей или чувств, наблюдая, как их друзья и родные падают, и оставляя их, и глядя на одежду мужчин и женщин перед собой с мыслью: «Если бы ты был мертв, это было бы мое».

Выживали сильные, как это было всегда, потому что они были беспощадны и не стеснялись того, что делали, чтобы выжить, а слабые умирали тысячами и тысячами. Некоторые начали свое паломничество на юг из таких северных мест, как Москва и Петроград, и преодолели 600, а иногда и 1000 миль, поначалу в комфорте, потом с меньшими удобствами, иногда останавливаясь на короткое время, а потом, когда красные подошли ближе, опять тронулись в путь, вначале на поездах, затем на телегах и, наконец, пешком, пока их число, несмотря на присутствие в городе целых полчищ беженцев, не уменьшилось до минимума.

Я надеялся подняться на борт Brauenfels для последней встречи с Алексом и Мусей до их отплытия, как и обещал, но на следующий день на пути из штаба миссии к своему вагону, который стоял на путях, идущих вдоль пристани, я вдруг почувствовал слабость и истощение. Я никак не мог объяснить себе причину этой слабости, поскольку, хотя времена и были очень напряженными, они не особо отличались от того, что переживали другие люди последние несколько месяцев. Я чувствовал себя вялым и усталым, и мне вдруг стало трудно передвигать ноги.

Пока я спускался по крутому склону к гавани, я увидел Кейса, поднимавшегося мне навстречу. Мне очень хотелось повидаться с ним и услышать его мнение обо всем, что происходило. Со времени его вступления в должность верховного комиссара, которая упала на него с плеч Макиндера, я слышал, что он глубоко переживал этот несчастливый поворот, который претерпели события. Однако, еще до того, как я смог поприветствовать его и задать свои вопросы, он заметил меня и окликнул.

– Привет! – произнес он. – Как я и думал, твои донские казаки в конце концов сбежали!

То, что он держался своего старого мнения и предрассудков в отношении донских казаков, глубоко укололо меня. Я считал этих людей очаровательными с их странным духом – полным красоты, меланхолии, терпения и простоты, – и это к тому же какой-то трагический народ, символизирующийся в дикой печали своей музыки. И насколько я знал, по крайней мере половина оставшихся сил, отступающих сейчас перед численно превосходящими красными, состояла из донских казаков, которые держались значительно дольше, чем много восхваляемые и более пышные наездники с Кубани.

Они ушли за пределы надежды вернуться к своей родной долине Дона и продолжали проигранный бой, несмотря на сомнительные интриги некоторых своих вождей, по всему Кубанскому краю, казаки которого никогда не делали ни малейших усилий объединиться вокруг Врангеля, Шкуро и Улагая. Верховная власть их постоянно третировала, им не доверяли Деникин, Кейс и многие другие обладатели высочайших постов в Белой армии, и тем не менее в последний день в Новороссийске некоторым даже пришлось плыть на своих лошадях до кораблей и карабкаться изо всех сил, оставляя лошадей на произвол судьбы, позволяя им тонуть рядом с судном. Воды были полны раздувшихся конских трупов.

Я был так огорчен этой вспышкой Кейса, что направился прямо к своему вагону и лег в постель. Моя голова пылала, суставы дрожали, и я чувствовал себя отвратительно и физически, и морально. Все кончено, думал я. Длинный перечень неудач становился все полнее и все неисправимее, чем дольше я смотрел на него. Мой труд закончился провалом – провалом в идеалах, провалом в планах, провалом в исполнении. И что скажет история о провале британской миссии в Южной России и неэффективности большинства ее членов?

Я обнаружил, что мне ужасно хочется отправиться на Brauenfels, попрощаться со Смагиными до того, как они отплывут, и сказать им, как я сожалею обо всех этих неудачах. Мне даже хотелось рискнуть и встретиться глазами с моими старыми друзьями, которые могут сказать: «Видишь, что принесла нам твоя обещанная британская помощь!» Но потом я понял, что мое мнение несоразмерно. Что-то было не так. Все это мне приснилось. Нет, мне не снилось, потому что кто-то вдруг спросил меня, как я себя чувствую, и сказал, что меня отвезут в госпиталь. Я удивился про себя, почему в госпиталь. У меня до этого болела голова, а кроме того, после чая я собирался отправиться в Крым вместе с Врангелем. Чай уже готов? А где повар Василий?

Нет, ответили мне, не время пить чай. Было время завтрака, и скоро корабль отплывет. Ко мне подошли несколько незнакомых офицеров и попрощались со мной перед тем, как я сел в моторную лодку, а потом наступило забытье, и я очнулся сидя на носилках – меня выносили из вагона. Мне необходимо оглянуться и помахать рукой. Но я не мог этого сделать. Я был привязан к носилкам, но нигде не было ремней.

А потом – кто этот гигант, который все рос и рос, и у него была седая голова, а на ней красная повязка? Да это генерал Холмен, и каждый застывал перед ним по стойке «смирно», потому что это был он. Он тоже пришел попрощаться, потому что я отплывал в Крым на моторной лодке. А он полетит на аэроплане Эллиота, и когда мы доберемся до Крыма, все соберемся в Полтаве и там захватим бронепоезд и позавтракаем у Смагиных.

Но он мне говорит, что не собирается в Крым, и что-то протягивает мне. Я подумал было, что это лекарство, но оно твердое на ощупь, и в нем есть булавка, и он прикалывает это к моей груди. И все говорят что-то приятное и улыбаются, а он произносит: «Молодец!» и «Удачи!», и всего меня пронзает какая-то боль, но это не больно, это что-то такое, что куда приятнее, чем боль, но так меня ранит, что приходится натянуть на голову одеяло.

Так я узнал, что значит заболеть тифом.

Хотя мы и дезинфицировали все вагоны, в которых жили, сжигая химические реагенты, чтобы убить вшей, и хотя даже сиденья были вынуты и отдельно продезинфицированы, последние пять дней после Сосыки мне пришлось пользоваться зараженными вагонами, и меня искусали вши. После того как все эти месяцы мне удавалось избегать эту болезнь, слечь в постель сейчас, когда хотелось быть в лучшей форме, чтобы добраться до Крыма и продолжать борьбу, было для меня огромной неудачей. Я уже бредил, а когда неделю спустя прошел через последний приступ в госпитале в Константинополе, моя голова была обрита, ресницы склеились, губы потрескались и нарывали, а зубы обесцветились. Кроме того, я мог разговаривать лишь шепотом, я почти не слышал, был полуслеп и потерял более трех килограммов веса. Но я все еще считал, что мне не повезло.