Читать книгу "Останется при мне - Уоллес Стегнер"

Если только… Двери в “Веспуччи” запирались в одиннадцать, и те, кто возвращался позже, должны были входить через двор. Это значило, что кто-то из персонала обязан был дежурить, чтобы их впустить, и обычно это оказывался Сильвано. Я почувствовал себя страшно виноватым однажды вскоре после нашего приезда, когда мы сначала пошли с Лангами на концерт, потом в “Гран-кафе Доне” выпить, потом к реке посмотреть на огни, а потом, повинуясь внезапному побуждению, поднялись на пьяццале Микеланджело взглянуть на ночной город сверху.

Мы вернулись около двух, и, чтобы нас услышали, пришлось стучать довольно сильно. В конце концов Сильвано открыл ворота, он был такой сонный, что повис на них, чтобы не упасть. Пока мы извинялись, его веки опустились, он запирал ворота во сне. Но его печальная улыбка простила нас, дающих друг другу обещание никогда больше так с ним не поступать. В таких случаях он, конечно, не приезжал домой ночевать. Однажды, встав рано, чтобы пройтись до завтрака по парку Кашине, я увидел, что он спит одетый на скамье у задней двери.

Войну Сильвано безрадостно прошел солдатом, ближе к концу оказался в американском плену. Он ненавидел войну, беспокойство и Tedeschi[96], мысленно связывая все это воедино, и любил воскресный calcio[97] в Кампо-ди-Марте. Он считал, что ему очень-очень повезло: постоянная, надежная работа с людьми, которые хорошо с ним обращаются, каждое воскресенье – выходной. Лишенный всякой социальной мобильности и даже надежды на нее, Сильвано позволил мне кое-что понять насчет моей собственной социальной мобильности.

– Sempre lavoro, – говорил он мне такими утрами, как сегодняшнее, качая головой. Его поражало, что я, богатый американец, явно имеющий возможность ничего не делать, обладатель, насколько ему известно, минимум шести быстросохнущих рубашек, не сплю и стучу на машинке, хотя еще нет и половины восьмого. Сейчас он, одарив Салли – la poveretta[98], как он ее называл в разговорах со мной, – своей печальной доброй улыбкой, негромко пожелал нам обоим buon appetito[99] и, пятясь, вышел из номера.

– Он очень милый, – сказала Салли, когда я под потоком солнечных лучей усаживал ее на высокий стул. – Из-за него я чувствую себя страшно удачливой и страшно виноватой.

Я разлил из кофейника черную густую жидкость по двум чашкам и добавил горячего молока, уже начавшего покрываться пенкой. Panini[100], по две каждому, были еще чуть теплые после печи и благодаря разрезу напоминали попку ангелочка. Я разломил одну, намазал маслом для Салли и заглянул в миску, где стояли маленькие пластиковые баночки с вареньем. Что у нас имеется?

– Arancia, ciliegia, e fragola. Cosa vuoi?

– Ciliegia[101], – ответила Салли. – Смотри-ка, ты совершенствуешься.

– Я все еще мешаю с испанским. С тобой мне никогда не сравняться. И никому из нас.

– Мне полагалось бы говорить куда лучше. Так долго учила латынь, а теперь могу заниматься все утро, пока ты работаешь.

– Плюс у тебя способность к языкам. Ты будешь читать Данте раньше Сида.

Она бросила на меня острый взгляд.

– Бога ради, даже не намекай в их присутствии ни на что подобное.

– Почему? Он не тщеславен насчет своего итальянского.

– Все равно. Он постоянно сравнивает себя с другими – или Чарити его сравнивает. Это нечестно, что она сравнивает его с тобой. Ты производитель, а он получатель – даже ценитель своего рода. Но этой весной, как только он узнал, что ему дали наконец пожизненную должность, что он теперь полноправный старший доцент, а не какой-то там лектор, и мы начали планировать эту поездку, тут Чарити опять взялась за свое. Мол, может быть, здесь, во Флоренции, Сид вернется к занятиям Браунингом, за которые она его когда-то усаживала. Ей, мол, все еще хочется, чтобы он доказал всему свету, что он филолог не хуже других. Надеюсь, я ее отговорила. Да, думаю, отговорила. Потому что все, чего он хочет достичь за этот свободный год, – это научиться читать Данте в оригинале. Благоговейно. Этим ему и надо заниматься.

– Отлично. Согласен. Но остаюсь при своем мнении: ты научишься читать раньше него.

Она взяла у меня намазанную вареньем panino.

– Если так будет, – попросила она, – давай хранить это в секрете, хорошо?

На Беллосгуардо, где некогда жил Браунинг, снова зазвучали колокола; там на одной из площадей мы видели монумент с его именем и именами других поэтов и писателей. Пусть покоятся в мире. Салли права: если Чарити возобновит попытки накачать Сида амбициями, это верный способ испортить год и им, и нам. Не надо на него давить, надо позволить ему просто воспринимать, впитывать. У него есть любопытство, энергия для этого – но они пропадают, едва только его антенна улавливает необходимость публикации в конце. Мне пришло в голову, что он немножко похож на Сильвано. Теперь, когда он получил-таки пожизненную должность и первый годичный творческий отпуск, надо позволить ему насладиться своим положением.

Из их виллы на холме за Сан-Миниато Ланги могли совершать рейды во все, чем богата Тоскана по части искусства, древностей, красок, пейзажей, истории, еды, вин. Эта неделя, сообщила мне Салли, посвящена Брунеллески: вначале – Дуомо, затем Сан-Лоренцо, Санто-Спирито, Инноченти, капелла Пацци и бог знает что еще. Мне – как раз. Я с удовольствием присоединюсь и воспользуюсь плодами ее безупречного планирования.

Для этого – только дневные и вечерние часы. Утром у меня были другие дела. В такие утра, как сегодняшнее, мне не терпелось допить свой латте. Хотелось поскорей усесться лицом к стене и распахнуть настежь окна своего сознания. Утром не важно было, где мы находимся, лишь бы только у меня было место для работы. Если погода не ухудшалась – а так бывало чаще всего, – я в девять часов переходил на террасу и оставлял комнату в распоряжении Салли и горничной Ассунты.

Ассунта, в отличие от Сильвано, не умиротворяла душу. Она поднимала пыль своей метелкой из индюшачьих перьев и нарушала утренний покой, яростно обрушиваясь на всевозможных поганцев и на все поганое. Этого добра было более чем достаточно: ее никчемный муж, ее лежебока сын, ее злючка свекровь, sindaco[102] городка Сеттиньяно, где она жила, зловредный водитель автобуса, который вез ее сегодня утром, налоги, цены, правительство, времена. Заправляя кровать, протирая пол, наводя чистоту в ванной, меняя постельное белье, она говорила с Салли почти без умолку – прерывалась лишь ненадолго, когда ею овладевало чувство, что все невозможно как плохо. “Pazienza![103] – кричала она, возводя взгляд к потолку и вскидывая правую руку с растопыренными пальцами. И снова, отказываясь видеть хоть какой-то просвет: – Pazienza!”