Читать книгу "Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская"

И ещё представлялось ей, что Василий посещает Еввулу в мещёрском непроходимом лесу. Анна закрывала глаза и видела лесное озеро, круглое, как блюдо, голубое и чистое. У озера – крохотную, в одно оконце, избушку. На её островерхой, покрытой осиновой щепой крыше сидела Еввула, простоволосая, босоногая, в простой, без вышивки рубахе. Из-под согнутой ладони вглядывалась она в озёрную слепящую гладь. Пустынна была эта гладь и незыблема. Казалось, спокойной и нерушимой пребывать ей вечно. Как вдруг всколыхнулась она, раскололась надвое под узким и быстрым челном. Чайкой слетела Еввула ему навстречу. Анна вздрогнула, открыла глаза: она не желала видеть, что будет дальше.

Ей было больно, очень больно, хотя она и осознавала, что не имеет теперь на ревность права: открывшаяся тайна оторвала от неё Василия, сильнее связала с Москвой, припутала к Отчизне, к источнику всех её бед и радостей. Беды были настоящими, радости прошлыми, но те и другие держали, словно путы. Да, путы! Не пуповина, по которой идёт к ребёнку живительная сила, а лишающий его возможности самостоятельно двигаться жёсткий, крепкий, бесконечный свивальник. Младенец не чает, как от него избавиться, и – не может без него уснуть. Она разочаровалась в самой близкой родне, разуверилась, но не представляла жизни без встреч с матерью и старшим братом (год от года они становились всё реже), без их писем, тоже нечастых. На письма Анна набрасывалась, как на кусок хлеба. А они, преодолев двухсотвёрстное расстояние, приобретали некую самостоятельность, как бы отстранялись от написавших, начинали жить собственной жизнью, становились не только вестниками, но и собеседниками. Анна многократно перечитывала их и раздражалась, если кто-нибудь отрывал её.

Писала в основном невестка, Софья. Мать всё больше удалялась от мирских дел, всё больше сживалась с монастырскими насельницами. Анна всё ещё не любила невестку и не надеялась, что полюбит когда-нибудь, но письмам её радовалась. То есть радовалась, получая их, потом, при чтении, могла испытывать самые разные чувства (как при разговоре с собеседником), но первым – всё-таки была радость. За Софью какое-то время писал толмач, но и это обстоятельство не умаляло радости.

Чуть ли не в первом письме поведала Софья о событии горестном, о смерти митрополита Филиппа. У него она получила благословение, когда приехала в Москву. И вот спустя короткое время почтенный старец скончался – от сильного испуга. Перепугался, как говорят, насмерть во время сильного пожара в Кремле, когда дотла сгорел его дом. Правда, умер владыка не на пожарище – плохо ему стало в новом, строящемся соборном храме Успения, где он поклонялся мощам святого чудотворца, – отнялась рука. Великий князь сам отвёз митрополита в Богоявленский монастырь и был с ним до самой кончины, последовавшей на другой день. Ни на кого более, замечала Софья, пожар не возымел столь пагубного действия.

Замечание заставило Анну задуматься. Бесспорно, письмо содержало весть печальную, но смерть митрополита была подана в нём как возмездие за его алчность – почтенный старец добро своё пожалел.

Что это, размышляла Анна, таинственное и коварное свойство всякого письма перетолковывать события и людские поступки или за сообщением кроется торжество недоброжелательницы? Оно-то и лишило известие траурной окраски? У Софьи не было причин скорбеть о митрополите, а радоваться его унижению (обстоятельство смерти навсегда унизило его) – сколько угодно! Он лишил её поддержки Рима, воспрепятствовал проникновению католицизма в Москву, нарушил планы Софьиных покровителей, своей непреклонностью заставил сделать Ивана выбор не в их пользу. А краткая запальчивая речь Филиппа передаётся от православного к православному и не только в Москве: «Буде ты позволишь в благородной Москве нести крест перед латинским епископом, то он войдёт в одни врата, а я, отец твой, изыду другими вон из града».

Скорее всего, торжество доверила Софья шершавому листку – не утерпела и не побоялась, что станет оно прежде достоянием толмача. Кто он, этот человек, небрежно, наспех набросавший корявые буквицы на дорогую фряжскую бумагу?

И тут же вспомнилось Анне благообразное худощавое лицо, обрамлённое небольшой бородой и негустыми седеющими кудрями причёски. Библиотекарь! Отравитель?

Она поднесла листок к губам и нерешительно лизнула строчку. Вкуса не почувствовала, но язык саднило – отшвырнула листок и с нетерпеливым тревожным любопытством наблюдала за ползающей по строчкам мухой. Та отведала засохшей туши и благополучно улетела, потом долго с видимым удовольствием умывалась на оконном переплёте. Да и с какой стати было Софье и её советнику травить сестру великого князя?

Письмо не порадовало, но развлекло Анну, перенесло её в полную ярких событий Москву, и она с нетерпением стала ждать следующего. Будут идти годы, Анна не раз встретится с невесткой, но ни одна их беседа, даже с глазу на глаз, не доставит ей такого удовольствия, как письма Софьи.

Как-то Софья сообщила, что выпроводила ордынцев из Кремля. Они съехали на Болвановку, в Замоскворечье. Ей удалось провести старшую жену хана Ахмата – послала ей письмо, сопроводив его щедрыми дарами. Покорно просила уступить княжеской семье Ордынское подворье, ей-де видение было, указание свыше, построить храм именно на этом месте. И правильно рассчитала: не посмела суеверная ханша противостоять потусторонним силам, да и дары были очень убедительными.

От такого известия Анна сначала возликовала: наконец-то московский терем освободился от вечных соглядатаев, от шумного, наглого сброда послов, купцов, ханских баскаков и их слуг. Так просто оказалось от них избавиться – молодец Софья! Однако следом за радостью пришла досада – чужачка, без году неделя, как в Москве, и сразу добилась того, что не смогли сделать до неё великие княгини Московские, ни Мария Ярославна, ни Софья Витовтовна, не говоря уже о Марьюшке. А ведь им тоже неприятно было ордынское соседство, по крайней мере, мать не раз сокрушалась. Анне не хотелось признать, что Софья оказалась смелее, находчивее своих предшественниц, и она сыскала оправдание матери и бабке. Мать – истинная православная христианка, не отважилась на обман. Бабка не стала время тратить на устранение мелких неудобств – всю жизнь сыну великокняжеский престол отвоёвывала. Мало что значило для неё соседство нескольких десятков иноверцев, когда год пробыла она в татарском плену, правда, в Казанском ханстве.

И хоть оправдание ближайшим родственницам нашлось, досада не избылась. Из-за неё и следующую в письме новость Анна приняла как похвальбу. Софья сообщала, что уговорила Ивана не ездить встречать ордынских послов, не унижаться самому и, главное, не унижать её, царевну византийскую, коленопреклонением и целованием ханской басмы. «Я сказала Ивану, – писала она, – отец мой и я захотели лучше отчины лишиться, чем дань давать; я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям для веры, и вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками; разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру святую?»

Это хвастливое заявление невестки изобличало уже не только княгинь – весь род московских князей в трусости, в рабской несамостоятельности, в унизительной зависимости не столько от ордынских царей, сколько от своих же подданных – «зачем слушаешься рабов своих». Над таким письмом невозможно было размышлять в одиночку – Анна побежала к Василию.