Читать книгу "Вокруг света - Олег Ермаков"

Журавлиные кличи – лучшие голоса этой местности. В них странная тоска и какая-то страсть. И в то же время эти голоса ликуют. Многие годы журавли бывали здесь только на пролете. И на речке Волости мы однажды видели их весенние танцы. Но обживаться здесь они не хотели. И лишь старики помнили времена, когда журавли жили на болотах.

Вернулись они с крахом СССР. Как и зимородки – на Днепр.

Журавлям, возможно, мешала бурная деятельность на полях, здесь всюду тарахтела техника: осенью шла уборка и вспашка, весной – вспашка. Днепр был грязен, мы это отчетливо видели: он не синел, как в былые ясные дни, а казался бурым; и рыба уже не играла так безудержно и весело на закатах и рассветах, наполняя грохотом и шлепками сумерки и заставляя нас хвататься за спиннинги, разбирать трясущимися руками удочки. Крах СССР остановил заводы, разрушил колхозы. И впервые мне удалось услышать журавлей в начале девяностых, майским утром на Марьиной горе, где я ночевал, забравшись на жердяной настил на вышке, и посреди ночи очнулся и побоялся свалиться в дремучие заросли, забитые пылью звезд, в бездонные черные дыры пустынных миров. А потом взошло солнце, и вдруг запели эти трубы, и тогда я понял, что нахожусь в самом центре Вселенной. Весь мир вращался вокруг Марьиной горы.

Зимородков увидел чуть позже, летом, когда отправился в странное плавание вверх по реке. Развал страны был трагическим, но птицам нет дела до судеб государств, они живут по своим законам, без парламентов и границ. Впрочем, границы участков и у них есть, когда начинается гнездовье. Но кочуют они всюду без виз. А птичьи парламенты собираются волею вдохновенных поэтов, как, например, силой воображения суфия Аттара, сочинившего «Язык птиц», поэму о путешествии птиц в поисках своего короля, переведенную на западе как «Парламент птиц».

Обычные люди разумеют этот язык после долгих дней труда, безмолвия и вегетарианства. И то, услышанное, вовсе не радует их.

Сопровождаемый свербящей песенкой черного дятла, я пробирался по слепому лесу, досадуя на погоду, но все же надеясь, что в Славажском Николе нагоню свет.

Внезапно я увидел, что вышел к Ливне. Топкая черная низина, заросшая кустами и крапивой, дальше красноватые чешуйчатые стволы черной ольхи. Значит, взял слишком влево, стремясь не повторить прошлой ошибки. Я направился в лес… И еще издали заметил верхушки кленов… Затем кусты спиреи… Ель с папоротниками…

Наконец сообразил, что нахожусь на той же самой Лосиной усадьбе. Усмехнулся. Такое со мной впервые. Здесь негде блуждать. До южной опушки и нашего лагеря рукой подать. Вот здесь я шел. Вот папоротники. Ель с застрявшими желтыми листьями берез. Муравейник. Через поваленное дерево переступил, содрав кору. Вот мои следы. Наверное, где-то после этого поваленного дерева я взял вправо. Во второй раз – влево.

Что ж, теперь пойду строго прямо!

Я остановился, чувствуя пространственную неуверенность и какую-то беспомощность. Белкинский лес хожен во всех направлениях. Мне никогда не приходилось в нем блуждать. Чтобы вновь оказаться на Лосиной усадьбе, надо круто поворачивать, в противном случае выйдешь на старую дорогу, сейчас уже только тропу, или к Ливне. Но вот к Ливне второй раз я и вышел. Как же не заметил, что столь решительно поворачиваю влево?

Но теперь-то я шел прямо. Прямо?

Мне стали попадаться лосиные лежки.

Среди ольхи светлел дятловыми пробоинами сухой ствол. Мне померещилось, что я его уже видел. И еще большое гнездо в березовой кроне. Гнездо ворона. Ну, конечно, все это я видел, и не раз. Как и весь этот лес, осветляющий сердце, его южную опушку с легковейными прозрачными травами, старую тропу, где я нашел осколок зеркала, и тихую сонную Ливну в крапивных черных берегах, текущую в Белкино, в Днепр. И небо. И дорогу в Белый Холм. И Васильевские горы, Воскресенский лес, Городец, дуб, Арефино, Ельнинский тракт, а там и Никольские ворота, башни города…

Заметив кленовые листья среди березовых, я нахмурился. Еще несколько шагов – и вот она, Лосиная усадьба, тот же ракурс. Кусты спиреи на своем месте. Правее еловый силуэт.

На меня накатило мгновенное мимолетное паническое чувство. С тех пор я лучше понимаю, что такое страх, называемый паническим оттого, что его насылал Пан.

Это уже было невероятно. Радиус места, где я потерялся, совсем невелик, может быть, сто – сто пятьдесят метров.

В паутине мне почудилась улыбка.

Все было довольно зыбким. Я пожалел, что не взял с собою фотоаппарат. Тогда я смог бы точно установить, была ли разница между тремя Лосиными усадьбами. Но, по-моему, даже освещение ничуть не менялось. Заблудиться в хорошо известном. А действительно ли это место хорошо мне знакомо? Я озирался, как инопланетянин. С моим зрением что-то происходило. Я видел кусты, березы, ель, клен каким-то двойным взглядом. Все это было родным и в то же время неимоверно чужим.

Я подумал об инспекторе. Если бы мои фотографии покупали журналы, я отправился бы на родину этого инспектора, а там отыскал бы землю сорок семь, в которой обретался Тао Юаньмин. И именно этот момент на Лосиной усадьбе стал бы поворотным пунктом для такого путешествия.

На долю секунды мне показалось, что следующий шаг может примять какие-то неведомые травы с волнующим ароматом и в лицо подует ветер, доносящий непонятные голоса. Может быть, именно такие чувства испытывал рыбак, поднявшийся по источнику к ярким и вольным пространствам. Но, пожалуй, мои чувства были острее, в отличие от него, я не разумел речи этих людей.

…Под моими ногами желтели опавшие листья берез и осин, зеленели травинки, коричневели веточки. Сквозь слепоту этого дня донесся голос ворона. Ничего особенного не произошло ни после первого, ни после десятого шага. Веточки тихо похрустывали. Я перевел дыхание. Вообще, путешествия в местность этим и отличаются, что дарят тебе ожидание чего-то необычного. Ожидание медленно накапливается, пока ты идешь от Долгомостья в сторону Воскресенского леса, Марьиной горы, с запада на восток. Этот путь можно представить именно долгим мостом до Загорья. Основания его – горы местности: Арефина, Марьина, Васильевские. Еще одна гора невидима, в самом начале, Яцковская, ее срезали бульдозеры, распотрошили экскаваторы, увезли, рассыпали гравием кому-то под ноги. И вместе с нею земляничную полянку, шишки муравейников, полуденную тень дубов, трепет октябрьских красных осин, отсветы западного солнца на черной коре, запах чабреца и душицы, соловьиные песни, сны. Это гора Меркурия, она стояла на краю болота, в которое смоляне и опрокинули Батыевых солдат.

Мне сейчас надо было только попасть в лагерь.

Я знал, что справа от Лосиной усадьбы проходит через весь лес тропа. Давным-давно была дорога, но осталась лишь тропа. Вот – направо. Строго направо. Я чувствовал себя канатоходцем.