Читать книгу "Лавиния - Урсула Ле Гуин"

* * *

Иди, иди вперед. На нашем языке эти слова сливаются в один-единственный звук «и».

Это были последние слова, произнесенные Энеем. И про себя я считаю, что он говорил это мне. Это я должна идти и идти вперед. Но куда мне идти?

Я не знаю. Я слышу, как он говорит это, вот и иду. Вперед, все вперед, все дальше. Я все время в пути. Но стоит мне остановиться, и я снова слышу его голос, слышу, как он требует: «Иди, иди вперед!»

* * *

Всю ту ночь в Лавиниуме люди, оплакивая Энея, громко выкрикивали его имя, называли его отцом.

Ахат, Серест, Мнесфей собрали всех троянцев и при первых проблесках рассвета поскакали в Ардею, по пути тщательно обыскивая окрестности; тех воров они не нашли, но Камерс из Ардеи знал, кто они и где их искать. Он сел на коня и поскакал вместе с троянцами. И они вскоре настигли этих воров и убийц, окружили их и перебили всех до одного. Все это были крестьянские сыновья из северной Рутулии. А банду их возглавляли двое этрусков, прибывшие в Ардею вместе с предателем Мезенцием, настоящие изгои, люди озлобленные и безнравственные.

Я велела гонцу взять нашего лучшего коня – это был жеребец Энея – и скакать в Альбу к Асканию. На второй день Асканий уже примчался в Лавиниум, а к вечеру того же дня вернулись и троянцы. И наш дом, полный плачущих женщин, теперь наполнился еще и мрачными вооруженными мужчинами.

Я не позволила им надеть на Энея доспехи. Эти доспехи из бронзы и золота и большой щит, на котором запечатлено было наше будущее, достойное ужаса и восхищения, я должна была передать Асканию, а затем Сильвию. Я обмыла тело мужа, его благородное, покрытое шрамами тело, изувеченное смертью, и завернула его в тогу, какие носят наши мужчины, в ту самую прекрасную белую тогу, которую сама для него выбрала.

Когда умирает много народу – например, во время чумы или войны, – мы сжигаем мертвых, но вообще-то мы с древних времен хороним наших мертвых в земле. Я приказала, чтобы могилу Энею вырыли рядом с той дорогой, что проходит по берегу Нумикуса и ведет к тому броду. Туда его и отнесли. Тем майским утром дул сырой ветер, нес мелкий дождь, и факелы вспыхивали и дымили. Латин произнес все необходимые слова, и мужчины засыпали могилу землей, а сверху навалили целую груду речных камней. Когда все было кончено, я встала и три раза позвала покойного по имени: «Эней! Эней! Эней!» И другие люди тоже окликнули его вместе со мною. Затем в глубоком молчании, опустив потухшие факелы, мы двинулись назад, в построенный Энеем город.

На девятый день после смерти моего мужа Латин совершил поистине царское жертвоприношение – убил на его могиле того прекрасного жеребца, которого сам же ему и подарил. Коня похоронили рядом с могилой его хозяина.

И в тот же день Латин провозгласил Аскания царем Лация, сказав, что отныне тот будет делить с ним бразды правления, как и Эней. Было совершенно необходимо, чтобы об этом сообщил народу именно Латин, пользовавшийся огромным авторитетом, и тем самым придал подобному наследованию власти должный вес. Я также обратилась к моему народу и попросила признать в Аскании правителя, ибо латины не очень-то хотели признавать его. Слишком уж заносчиво и враждебно он с самого начала вел себя по отношению к ним. И потом, это ведь именно Асканий подстрелил тогда ручного оленя Сильвии, положив начало кровопролитной войне. Люди этого не забыли. Кроме того, Асканий обладал вздорным характером, был слишком самоуверенным, всех сторонился – в общем, всегда казался жителям нашего города куда большим чужаком, чем его отец. И теперь людям хотелось, чтобы Лавиниумом правил Латин, а я по-прежнему жила бы в регии и воспитывала Сильвия, их любимого маленького царевича, их будущего правителя. Они весьма мрачно восприняли то, что Латин провозгласил Аскания царем, и многие плакали.

В те траурные дни Асканий впервые обратился ко мне за поддержкой, словно вдруг понял, что только я могу это сделать. Он пришел ко мне в слезах, да и во время торжественных траурных церемоний выглядел и вел себя как мальчишка, убитый горем, растерявшийся, отчаявшийся, страшащийся той огромной ответственности, которую ему предстоит взять на себя. По-моему, это было только естественно. Но, принимая бразды правления и давая торжественную клятву своему народу и своей стране, Асканий говорил таким тихим и дрожащим голосом, что мне пришлось шепнуть ему: «Выше голову, царь Лация!» И он подчинился.

Не знаю уж, откуда взялись у меня силы, чтобы пережить эти дни. Наверное, я такая же, как и весь мой народ, а мы, как известно, сделаны из дуба[81]. Дубы не сгибаются, хотя могут сломаться. К тому же я ведь давно знала, что меня ждет. Я долгое время жила, зная о скорой смерти Энея, – с того самого дня, когда впервые увидела его лицо на носу боевого корабля, смуглое, неясно видимое в утренних сумерках, и его глаза, с мольбой и надеждой смотревшие на воды Тибра. Три года, сказал мне тогда поэт. Ровно три года и получилось – день в день. Три старухи, что прядут и отрезают нить человеческой жизни, отмерили ее точно, до последней пяди, не оставив ни кусочка. Не подарили нам с Энеем ни одного из летних дней.

* * *

В тот первый год после смерти Энея опорой мне служили его старые боевые друзья, особенно Ахат. Хотя и моя дорогая Маруна, и те женщины, что пришли со мной из Лаврента, и мои новые друзья, та же Илливия, например, оказывали мне самую щедрую и искреннюю поддержку. Но мне все-таки лучше всего было в обществе друзей Энея – мне казалось, что так я ближе к нему. Их грубоватые мужские голоса, их манера двигаться и говорить друг с другом, даже их троянский выговор и особые интонации – все это давало мне некоторое утешение, ощущение того, что и он где-то рядом.

Ахат очень любил его; я бы сказала, хоть сердце мое и противится этому, что он любил его не меньше, чем я, и гораздо дольше. Я уверена: Ахат в то лето был близок к самоубийству. Ведь он именно себя винил в том, что случилось у брода, и все твердил: я должен был настоять, чтобы все надели кожаные доспехи, я должен был ни на шаг не отходить от Энея, я не должен был позволять ему отпускать того парня или, раз уж так случилось, должен был сам последовать за этим рутулом и глаз с него не спускать, и уж, по крайней мере, я должен был заметить лежавшее на земле копье… В общем, он винил себя абсолютно во всем и постоянно находил все новые и новые обвинения.

Именно Ахат первым рассказал мне, когда Энея принесли домой, что именно случилось у брода. Теперь-то я понимаю, что он тогда хотя бы отчасти выговорил передо мной свой стыд и гнев; да и мне самой, каким бы странным это ни могло показаться, хотелось снова и снова слушать его рассказ, благодаря которому я как бы собственными глазами видела гибель своего мужа. Я словно превращалась в Ахата, словно сама стояла на коленях над поверженным Энеем, сама вытаскивала страшное копье у него из спины, а потом несла его на руках и видела, как кровь из его раны окрашивает воды мелкой каменистой речушки. «Он умер не сразу. Он взял меня за руку и не выпускал, но, по-моему, он меня уже не видел, – говорил Ахат. – Глаза его смотрели куда-то в небо. А когда мы его подняли и положили на носилки, он сам закрыл глаза. Но так и не сказал ни слова». Да, он тогда так и не сказал ни слова, но умер не сразу. И пока Ахат рассказывал мне об этом, Эней для меня по-прежнему не был мертв.