Читать книгу "Переломленная судьба - Дун Си"

— Солнце скоро сядет, идем, — поторопила его Лю Шуанцзюй.

Ван Хуай не двигался.

— Уже зажглись фонари, идем, — повторила она.

Ван Хуай по-прежнему сидел недвижим.

— Парк вот-вот закроется, — снова сказала она.

Только тогда Ван Хуай покатил свою коляску на выход. Когда они подошли к дому, где жили Ван Чанчи и Сяовэнь, те смотрели телевизор. Услыхав снизу крик Лю Шуанцзюй, они сбежали вниз, Сяовэнь схватила Дачжи на руки, Чанчи стал помогать Лю Шуанцзюй затаскивать наверх Ван Хуая. Едва Дачжи оказался у груди Сяовэнь, как тут же, словно пиявка, вцепился в нее и не отпускал, пока вся семья не поднялась наверх. Эта картина окончательно убедила Ван Хуая, насколько он был неправ. Ван Хуай понял, что для ребенка самым сладким всегда будет материнское молоко, причем независимо от того, чем его мать занимается. Ван Чанчи даже не дал родителям перевести дух, а сразу стал показывать новые приобретения: цветной телевизор, газовую плиту, бойлер. Теперь на кухне не было никакого чана, чтобы помыться, достаточно было просто открыть кран с горячей водой, а если заедала скука, можно было включить телевизор. Лю Шуанцзюй смотрела на все это с некоторым недоверием. Тогда Ван Чанчи принялся учить ее включать газовую плиту: «Фух!» — и вокруг конфорки загорались синие язычки пламени; «Фух!» — и они тут же исчезали без следа. Пораженная Лю Шуанцзюй как вкопанная замерла у печки, не смея пошевелиться.

— Ой, почему на Дачжи столько высыпаний? — воскликнула Сяовэнь, стягивая с малыша одежду.

Ван Чанчи, изменившись в лице, тут же спросил:

— Что с ним случилось?

Тогда Лю Шуанцзюй подробно рассказала про то, как заболел Дачжи. Сяовэнь, выслушав ее рассказ, из румяной превратилась в пунцовую, а Ван Чанчи так и вовсе вышел из себя:

— Пока вы там канителились, наш род едва не оборвался навсегда. Я ведь вам не говорил, но я получил такую травму, что у меня уже никогда не будет детей. Дачжи — мой единственный наследник и единственная кровинка нашего семейства.

Ван Хуай словно резко глотнул ледяного воздуха. Он тут же спросил:

— Раз у тебя была такая серьезная травма, почему ты не рассказал нам?

— Только что рассказал.

Лю Шуанцзюй вдруг заплакала. Ей было жаль, что Ван Чанчи мучился от боли и страданий, она плакала от своего бессилия помочь ему.

— Ну, перестань, перестань, — стал успокаивать ее Ван Хуай. — Чем больше мы будем плакать, тем больше ей будет казаться, что мы жалуемся.

Говоря о «ней», Ван Хуай имел в виду их судьбу. При этом он указал пальцем наверх, заодно вспомнив о предках. В который раз он почувствовал, что кто-то постоянно строит им козни. Иначе как объяснить, что в их семье появилось уже два инвалида?

Пока с тельца Дачжи не сошли все пятна, Сяовэнь никак не могла простить свекровь и свекра. Улыбка исчезла с ее лица. Лю Шуанцзюй обиженно замечала, что та раздала свои улыбки клиентам. Теперь Сяовэнь все делала раздраженно, резко и шумно. Когда она возвращалась с рынка, то швыряла пакеты на стол нарочито громко. Когда резала овощи, нож в ее руках взлетал в два раза выше, чем обычно. Когда она что-то жарила, то специально звонко шаркала по сковороде лопаткой. Во время еды она, не стесняясь чавкала, словно пережевывала огурцы. Возвращаясь среди ночи, она открывала кран во всю мощь, так что иной раз вода даже просачивалась из ванны в коридор и доходила до тюфяка, на котором спали Ван Хуай и Лю Шуанцзюй. Вся кухонная утварь превратилась теперь в средство для выражения негодования Сяовэнь. Всем своим естеством, включая руки, ноги, глаза, нос и рот, она выказывала свое недовольство. Между тем Ван Хуай и Лю Шуанцзюй приходилось сносить ее выходки молча. Они терпели ради того, чтобы поговорить с Ван Чанчи или чтобы поиграть на коврике с Дачжи. Они терпели, потому как жили у них задарма, а посему у них не было права голоса. Отсутствие денежных вливаний в общий котел лишало их не только возможности высказывать свои суждения, но и всех моральных преимуществ. Все вещи, которыми они теперь пользовались: телевизор, бойлер, газовая плита, — были куплены на деньги, заработанные Сяовэнь. Внешне они держали себя в руках, но в душе у них все переворачивалось, и мороз шел по коже от того, что позволяла себе невестка.

Как-то раз, когда Сяовэнь на ночь глядя ушла на работу, Ван Хуай обратился к сыну:

— Чанчи, можешь снять штаны и показать отцу, что там у тебя случилось?

Ван Чанчи, прикидываясь глухим, подумал: «Ну, на что это похоже?» Лю Шуанцзюй со своей стороны тоже стала его упрашивать:

— Давай, снимай, мама тоже хочет посмотреть, что у тебя там после травмы.

«За что мне это очередное наказание?» — думал Ван Чанчи.

— Мне будет достаточно одним глазом взглянуть, чтобы понять, лечится это или нет, — настаивал Ван Хуай.

— Чего ты боишься? Мы все у тебя видели, раз смотрели на маленького, то можем посмотреть и сейчас, — не унималась Лю Шуанцзюй.

Ван Чанчи чувствовал себя хуже некуда. Тогда Ван Хуай ему сказал:

— Я тут молча глотаю все обиды только потому, что жду случая посмотреть на твое увечье. Пока я это не увижу, мое сердце будет неспокойно. А если я все увижу, то спокойно вернусь домой. Ты плоть от нашей плоти, твоя боль — это наша боль, твое увечье — наше увечье.

Тогда Ван Чанчи наконец встал, снял штаны и чуть ли не зарычал: «Ну, смотрите же, смотрите…» С этими словами он ударился головой об стену и словно в припадке затрясся всем телом. Ван Хуай и Лю Шуанцзюй, не прикасаясь, осматривали его. Причинное место Ван Чанчи сотрясалось вместе с ним. Наконец Лю Шуанцзюй подошла к нему и помогла натянуть штаны, она сделала это так же основательно, как делала это, когда он был маленький.

— На вид — полный порядок. А в туалет ходить боль но? — спросил Ван Хуай.

Ван Чанчи помотал головой.

— Тогда это никакая не болезнь, а просто кратковременный испуг. Запомни, пока дышишь, сдаваться нельзя, — подбодрил его Ван Хуай.

— Я проиграл на всех фронтах, о чем можно еще говорить?

— Хорошенько воспитай Дачжи, — заключил Ван Хуай.

49

Ван Хуай и Лю Шуанцзюй вернулись к себе в деревню. Сяовэнь по ночам уходила работать. Дома оставались только Ван Чанчи и Дачжи. Пока Дачжи бодрствовал, Ван Чанчи мог с ним поговорить, хотя не обязательно, что тот его понимал. Но когда Дачжи засыпал, Ван Чанчи сразу замолкал. Он выключал свет и, лежа с открытыми глазами, думал: чем там сейчас занимается Сяовэнь? С кем она разговаривает? Она уже… или… На этом месте он обычно закрывал глаза. Точнее сказать, он их зажмуривал до боли, не в силах вынести картин, которые назойливо лезли в голову. То и дело он включал лампу и раскладывал перед собой школьные учебники, рассчитывая сдать экзамены в университет, чтобы переломить создавшуюся ситуацию. Он полагал, что такая подготовка с Дачжи на руках могла увеличить вероятность успеха. Ведь газеты пестрели статьями о тех, кто добился успеха, преодолев самые неблагоприятные условия. Кто-то страдал от неизлечимой болезни, у кого-то недоставало руки или ноги, кто-то падал в обморок прямо на рабочем месте, кто-то пережил полное разорение и гибель семьи. В этом смысле Ван Чанчи находился в куда более выгодном положении, но успеха не добился. Пока он повторял материал, иероглифы начинали мелькать перед его глазами, превращаясь то в капли, то в кирпичную крошку, то в гравий и даже в глаза Ван Хуая, а потом и вовсе сливались в сплошной туман. Едва Ван Чанчи раскрывал учебник, как его тянуло в сон, но когда он ложился, то уснуть не мог, снедаемый своим подвешенным, зависимым положением.