Читать книгу "Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова"

Послушайте меня немного! Не выводите из зала! Пить только дайте, а то в глотке пересохло. Он все гравировал то Смерть Марии, то Смерть Иезавели, а Распятий сколько награвировал в то лето – я уж и не считала. И маслом по холсту много писал; и кисти перестал мыть, не успевал, и я кисти ему потихоньку стала мыть сама. Так, видно, смерть жены и детей все его не отпускала. Однажды он пришел ко мне на кухню, лоб насуплен, кулаки сжаты. Сел на колченогий табурет, руку трубочкой сложил и в эту трубочку на меня смотрит, и так, и сяк. Дыхание мое оборвалось. Я поняла, что он мною, как художник, любуется и что-то для себя задумал. «Ну что… – обронил, лоб потер, наморщился страдальчески. – Хочу с тебя, Хендрикье, Вирсавию написать». Я знала про Вирсавию из Библии, и я всегда беспредельно радовалась тому, что хозяин пишет и пишет, как во Господа влюбленный, то из Библии, то из Евангелия. Историю я ту наизусть изъяснить могла, хоть в три часа ночи буди меня. Вирсавию царь Давид увидал – и сразу полюбилась она ему, и он ей письмо послал любовное, и письмо ей служка доставил, в то время, как она в бассейне сидела, купалась, теплой водицей наслаждалась. «Будешь сидеть на краю бассейна с письмом царя Давида в руке, – сказал мне угрюмый хозяин, – а послушный арапчонок в атласах, склонившись, будет ждать твоего ответа». – «Какого еще ответа?..» – спросила я, дура. И тут же щекам моим стало жарко изнутри, и вся я стала как пламя, рвущееся из печи. «Твоего ответа», – повторил он и вскочил с табурета стремительно, и схватил меня за плечи, и прижал к себе. А потом подхватил меня на руки, поднял высоко-высоко. «Пустите! Я же служанка! – крикнула я. Или шепнула – вот уж не припомню. – Вы с ума сошли – меня на воздух поднимать!.. Да я и не игрушка вам, не вещь, что хотите не сделаете со мною!..» Он осторожно опустил меня наземь и поцеловал меня в первый раз – так осторожно, что я даже не услышала: легче воздуха.

И сказал:

«Ты человек, Хендрикье. Ты женщина. Ты мой человек. Ты мой родной человек. Ты моя девочка, ты не мачеха, а мать моему Титусу. Ты царица моего дома. Ты мой ангел и мое сокровище. И я хочу быть твоим. Навсегда».

Вот так, господа судьи! Это и было нашим венчанием. После этого святого поцелуя и этих – из сердца – слов мне не надо было ни пастора, ни пресвитера, ни колец, ни записей в толстой-претолстой книге венчаний, крестин и смертей. Он писал с меня Вирсавию, я сидела перед ним голая, только ноги, чтоб не замерзли, бязью закутывала, а вместо бассейна он наливал в медные и оловянные тазы колодезную воду и воду эту живописал – зимородково-синим, зеленым, голубиным, оливковым. Чудо было, а не вода! Я смеялась от радости, следя, как она появляется на холсте, то вспыхивает перламутром, то сгущается мрачными, как грачиные крылья, разводами. Если бы я была настоящая Вирсавия, я бы все время купалась в радужном, теплом бассейне!

А позади Вирсавии мой муж, господа судьи, написал мою старуху мать сгорбленную! И я очень гордилась этим, и все удивлялась, откуда он узнал, как она выглядит, ведь матушка не с нами жила, а далеко от Амстердама, в деревне, – и, глядючи на нее, я втихомолку плакала, оттого, что мать мою муж мой изобразил такой старой и печальной, как сам наш мир, как… смерть.

И когда мы с мужем моим взошли на наше брачное ложе – а все простыночки я сама отстирала набело, накрахмалила, подушки взбила и перины!.. – и я сняла с себя сорочку, отдавая ему свою жизнь, – он обхватил одною рукой мой стан, другою же отвел волосы с моего лба и шепнул благоговейно, целуя: «Мы с тобой как Святое Семейство, Хендрикье. Святое Семейство».

Не кричите, что я кощунствую, досточтимые господа судьи… Нет! Нет! Каждый удар его кисти по холсту – от Бога! А в ваших черных душах, вижу я, просто скопилась ненависть к тому, что он великий художник! И то, что он нас – меня и себя – изобразил в виде Марии и Иосифа-плотника, говорит лишь о том, что так же свят, как тот, предвечный, был для него наш союз! Он сам выковал маленьким молоточком нам обручальные кольца. А на палец мне… не надел, да! Это только в церкви на палец надевают! Я права не имела… я… продела в кольцо черный грубый шнурок и на груди стала носить. Вот оно. Глядите! Золотое.

И дочку нашу, Корнелию, не троньте. Дитя – от Бога! Ребенка невозможно грязью облить. Христос всех своих чад возлюбил. И вам он сказал: будьте как дети, и тогда войдете в Царствие Небесное. А вы… с бородами, с сединами, – что вам от нас надо?! Ну не пойдет он никогда в вашу церковь! Не пойдет! Ваша церковная община – это не Бог! Вы называете нас сожителями. Вы отлучаете нас от Причастия. А вы знаете ли, что самая Божья радость – мужу краски растирать, палитру подносить, луковый суп готовить, молясь, дочке молоко кипятить, когда в жару лежит, разметавшись?! Разве семья – не Святое?! Разве не видите вы, слепые, это кольцо золотое меж моих грудей?! Ах, не вами надето?! Не освящено?! Да Бог прежде вас, фарисеев, нас присмотрел!

На нас косятся. Плюют нам вослед. Чешут языки эти… женщины, что по воду со мною ходят, что стирают на канале рядом со мною. Завидуют они мне, вот что! Одна меня спрашивает: «И что он в тебе нашел… ты, эдакая?.. дурнушка! толстоносик! глянуть не на что! Он – знаменитый художник, умница! У него знатные бюргеры картины покупают, где дамы в яхонтах, старики в золотых шлемах!..» Помолчала и добавила, ядовито так: «А ты – вонючая служанка!» А я – ну, знаете, не снесла я этого. Вспылила и разозлилась. И крикну ей во весь голос: «Эй, наклонись ближе! Скажу, что нашел он во мне!» Хмыкнула… наклонилась. Ухо к моему рту приставила. Я в это ухо и выдохнула: «А у меня-то дырочка с золотой каемочкой». Простите, господа судьи. Но так больно мне стало.

На одной из его картин бронзоволосый юноша припал к груди старика и плачет, плачет. Я смотрю и тоже плачу – вместе с ними. Понимаете, это для меня не телесные существа, не люди, а – души. Это прощание души с душой. Вот так и мы с ним прощаться будем, когда придет время уходить в веселое, в синее небо. А он у меня так любит весну, господа судьи! Когда приходит март, он просто сам не свой делается от восторга! Как пьяный, ходит! Бежит прочь, на улицу, в поля, на каналы, к лодочникам, на барки, на мукомольни – писать яркий, синий март, церкви, резкие тени, золотые льдины, небритые лица шкиперов, разноцветные флаги на мачтах барок, и небо, небо! Вернется, а лицо все иссечено мартовским ветром, и кричит мне с порога: «Накрывай на стол, Хендрикье, славно я поработал, есть хочу, рыбы давай, мятный пирог, и старого рейнского не забудь!..» Я уж его иной раз рейнским побалую. То рейнским, то мозельским, а то еще есть в погребе бочоночек – купила у торговцев из Фрисландии, с родины его почившей жены, – сладкое, прямо сахар…

Вы – его судить?! Да он же младенец, господа милые! Он – художник! Он как Товий слепой, идет по жизни, руки протянув вперед, воздух и свет пальцами щупая, улыбаясь дуновению, ища ласку, понимание. Я каждым нервом чувствую, что ему нужно, каково ему в сей момент. Если ему худо – я и спешу; тут я как тут. Сама поверхность его холстов дышит и движется! Мне порою кажется, что я сама – его холст: плачу, двигаюсь, дышу, свечусь, – а он пишет по мне, пишет, сцепив зубы, блестя глазами, лоб морща, кусая усы. Господи! Я ли не жена ему! Кто ж тогда женою в подлунном мире назовется… да, не царица я! Не Вирсавия… Не гладкая у меня, не персиковая кожа… И ступни велики, и руки ухватисты. А кто б ему горшки из печи таскал?! Кто бы детей подымал?! Я уж и забыла, что Саския Титуса родила. Это я его родила, я. Мне сдается частенько, что я-то уже старуха древняя, а муж мой – не муж мне, а сын, что я родила его тоже. Это от усталости, наверное. Когда он обнимает меня, покрывает поцелуями – да! да! вы краснеете, плюетесь, прячете глаза!.. – тогда счастливей меня нет женщины на земле.