Читать книгу "Паноптикум - Элис Хоффман"

Он следил за публиковавшимися некрологами. Если умерший был исследователем или ученым, Сарди пробирался в его дом во время похорон, взломав дверь, рылся в его вещах и похищал все, что могло ему пригодиться. Он собирал материал и в операционных городских больниц, где его знали как коллекционера, в молодые годы он ездил за находками в Мексику и Бразилию. Именно там в одном из городишек он встретил мать Малии, просившую милостыню. Жители городка считали, что ее дочь проклята богами.

Братьев Дюрант он нашел в одном из детских домов Нью-Джерси, где они развлекали воспитательниц своими акробатическими трюками, за что получали более приличную пищу. Профессор заплатил двадцать долларов за обоих, и выступать у него братья начали с двенадцати лет. Законов, запрещающих использовать детей в театральных представлениях, в Нью-Йорке не было, и предприимчивые антрепренеры этим пользовались.

Черепаху привезли в тот год, когда родилась Коралия. Глубокий старик, моряк с Канарских островов, владел черепахой уже восемьдесят лет, и, значит, животному было около ста. Загон для черепахи находился как раз над подвальным помещением, и во время чтения было слышно, как она там возится, а на Коралию сыпался песок сквозь щели между досками пола. Подумав о столетнем заточении, Коралия прослезилась, затем продолжила чтение.

«Меч», «Шляпа», «Мышь», «Змея», «Два одинаковых предмета», «Три лица», «Половина женщины», «Костер на ладони», «Карты», «Тузы», «Тройки», «Шарфы», «Голуби».

Описание всех этих фокусов было зашифровано, и Коралия не смогла полностью прочитать записи. Но этим секреты не исчерпывались. Она наткнулась на стоявшую особняком любопытную запись: «Дитя в колыбели». Под ней синей тушью была нарисована рыба. Перелистав несколько страниц, Коралия нашла изображение такой же рыбы на полях. Но в этот момент она услышала наверху шум – какой-то мужчина стучал в дверь и кого-то звал. Она узнала голос Эдди. Ему ответил голос отца, они начали что-то кричать друг другу, раздался звон падающих кастрюль и сковородок. Коралия разобрала слова отца, кричавшего, что Эдди никогда ее не найдет. Она сбежала, говорил отец, и оставила ему, фотографу, записку. Она пишет, что он должен знать правду: она не хочет иметь с ним ничего общего.

Коралия стучала в запертую дверь и кричала, пока не охрипла. Но Эдди уже ушел, хлопнув дверью, и ее мечты об их совместном будущем рассыпались в прах. Эдди, оскорбленный и разочарованный, уже наверняка слился с толпой на улице. Откуда ему было знать, что Коралия, которая читала запоем, не умела писать. Отец говорил, что ее руки слишком неуклюжи для этого. Вот всякие хозяйственные дела это как раз для нее.

Когда стало темнеть, Коралия зажгла фонарь, хотя масла в нем было мало, и его надо было беречь. Найдя одеяло, она завернулась в него. Ночь была холодная, и такой же холод она ощущала внутри. Бумага в дневнике отца была дорогой, но слишком тонкой и рвалась по краям. Коралия начала читать с того места, где находилось изображение рыбы. Запись была сделана восемнадцать лет назад в марте. Синее безоблачное небо в конце зимы, писал Сарди. Листья на кустах сирени уже начали распускаться, а улицы Бруклина между тем еще запорошены снегом. Он жил в Нью-Йорке уже два года и до поздней ночи занимался английским. Он хотел избавиться от акцента, чтобы американцы принимали его за своего. Он топил углем единственную в доме печку и питался рыбой с хлебом, запивая их вином. Дом в Бруклине он купил на деньги, вырученные от продажи смеси, сходной с опиумом, но содержащей в первую очередь не дорогостоящий опиумный мак, а кислотные соединения. Он украл рецепт у другого французского фокусника, который так накачался изобретенным им зельем, что не замечал, как Сарди роется в его бумагах.

Зимой Профессор путешествовал и разыскивал материал – как экспонаты неорганического происхождения, так и животных или людей. Он считал, что спасает людей от бедного и ужасного существования, – правда, они не всегда умели это ценить. Среди его звезд первого сезона были сросшиеся близнецы Хелен и Хелена, молодые привлекательные женщины. Чтобы оплатить их содержание, они работали у Профессора служанками и обязаны были спать вместе с ним. Но довольно скоро они сбежали, оставив дом без присмотра, а его самого без уникального развлечения. Но он был полон решимости найти им замену. Ему было в то время чуть больше сорока, он повидал мир и хотел обосноваться в Бруклине. Выступать с фокусами он больше не хотел. В Нью-Йорке он всерьез занялся научными изысканиями. Но даже человек науки подвластен воле случая, и в марте того же года произошло неожиданное. «В четверг, – писал Профессор, – вернувшись из Нью-Джерси, где я приобрел найденную в болоте челюсть мастодонта, я заметил что-то, шевелящееся под лестницей на террасу. Я решил, что это скунс, которых в Бруклине множество. Несколько дней назад я видел скунса-альбиноса и хотел его поймать, потому что я освоил искусство таксидермии и хотел применить свое умение на практике. Оставив кости мастодонта на траве, я заглянул под крыльцо. Конечно же, эту находку подсунула мне та же судьба, которая изгнала меня из Франции и привела в Нью-Йорк.

Существо под крыльцом хныкало и издавало запах кислого молока. Это был вовсе не скунс, а несчастный младенец. Кто-то завернул его в чистое шерстяное одеяло и заботливо пристроил в удобном месте. Я оставил его там, решив, что скоро за ним придут, а сам занялся мастодонтом, промыв кости у колодца. Младенец между тем вопил и вопил, пока не замолк, выбившись из сил. Я ждал, когда же за ним придет его негодная мать, но уже стемнело, а младенец был на прежнем месте. Я отнес его в дом и рассмотрел на кухонном столе. Это была обыкновенная девочка, не представлявшая для меня никакого интереса. Однако, полностью развернув ее пеленки, я к своей радости увидел, что у нее есть изъян: при абсолютно нормальном теле на руках ее имелись перепонки, словно она была помесью человека и рыбы. Чтобы проверить, может ли она существовать в водной среде, я опустил ее голову в ведро с водой. Девочка билась и вырывалась, а когда я вытащил ее из ведра, стала отфыркиваться и орать пуще прежнего. Значит, в худшем случае я мог избавиться от нее, просто утопив.

Но мне удалось пристроить младенца, отдав его выступавшей у меня необыкновенно тучной женщине по прозвищу Милочка, которая жила с вполне нормальным мужем на Брайтон-Бич. Однако через два дня она принесла девочку обратно, объяснив, что та все время жалобно плачет, и муж сказал: «либо я, либо она». Тогда-то я и понял, что природные аномалии не могут ужиться с обыкновенными людьми, те всегда будут считать их низшими существами. Я уволил Милочку прежде, чем начался новый сезон, и разработал свод правил для своих служащих. Первое правило – никаких браков. Второе – никаких детей. С короткими связями мне пришлось смириться как с исключенем, сделанным для недобросовестных служащих.

Я сидел на террасе, погрузившись в размышления. Младенец лежал в колыбели, в которой раньше одна из моих артисток держала мартышку, выдавая ее за своего ребенка, но мартышка сбежала в леса Куинса, оставив свою хозяйку без средств к существованию. Я не мог решить, что делать с навязанной мне обузой – то ли продать это, то ли отправить в какой-нибудь приют, но сомневался, что там захотят принять ребенка с физическим дефектом. Существовала больница, где я брал иногда такие экземпляры для своего музея. Они держали их под замком. Можно было подкинуть младенца им. Между тем девочка начала кашлять – мартовский воздух был холодным. Во дворе росло старое грушевое дерево, под которым я закапывал трупы животных и прочие негодные вещи. Там же могло найти вечное успокоение и это хрупкое плачущее существо. Дерево давало сладкие плоды, а выкопать яму под ним не представляло труда.