Читать книгу "Авиатор - Евгений Водолазкин"

В зале гимназии, несмотря на открытые окна, душно, в этом году выдался жаркий июнь. За окнами, все в пуху, верхушки тополей, стоят без ветра, как нарисованные. У Анны Андреевны капельки пота на лбу, у Ивана Александровича тоже, а в зале все понимают, что между ними происходит, и, толкая друг друга локтями, ждут, чем кончится дело. Эта нежность пьесой не предусмотрена, но она так очевидна. Зрителям – им всё заметно, от них ничего не скроешь. Внимательны. По окончании сцены хлопают чернильными руками. Сквозь Ивана Александровича проступает мой Платоша, а вот Анна Андреевна образца 1914 года давно, подозреваю, истлела.

Ночью не спал, и вспомнился мне пушкинский “Выстрел”. Там Сильвио откладывает свой ответный выстрел на шесть лет. Он появляется тогда, когда герой женился и счастлив… Смерть не тронула меня на острове. Тогда она была мне почти безразлична. Она вернулась со своим выстрелом сейчас, когда в моей жизни появилась радость. Долго же она ждала. Надо ли понимать так, что ее выстрел – ответный?

У Иннокентия еще заметнее ухудшилась оперативная память.

Мне об этом постоянно говорит Настя, описывает случаи. Да я это и сам вижу.

Забывает начатую мысль. Ловит себя на том, что не помнит, куда в квартире направлялся.

То, что касается всего автоматического, не помнит. Чистил ли зубы, принимал ли таблетки.

Таблеток я ему выписываю гору. Толку от них, правда, чуть. Не способны остановить главного – убыли клеток.

Десять раз всё передумал-перепроверил – без результата. Носом прорыл публикации за последнее десятилетие – ничего.

Никогда не испытывал такого бессилия, от этого тошно. Тошно, что Иннокентий угасает.

Может, послать его за границу? Например, в Мюнхен. Не думаю, что там знают что-то, чего не знают у нас, но все-таки… Другой взгляд – это тоже важно.

Мог бы сказать, что ответственность на мне будет меньше, но это меня как раз не волнует. Моя главная ответственность – перед ним, другой не боюсь.

Беда лишь в одном. Чувствую, что времени на все решения у нас не так уж много. Zeit, Zeit[14].

Он спросил меня:

– Что с тобой происходит?

Я сказала:

– Боюсь твоей смерти.

До этого такие вещи не произносились. Хотя и мыслились. Я на минуту потеряла тормоза. Он единственный мой близкий человек, которому только и можно пожаловаться. И вот этот близкий человек уходит. И жаловаться остается только ему. Я поступила чудовищно.

Заплакала и прижалась к нему.

– Прости, что я сказала о смерти. Этот страх выел меня изнутри и вот – вышел наружу.

– Ну, во-первых, я еще не умер…

Боже мой, что же здесь еще может быть во-вторых?

Сидел бледный, похудевший. А меня голос не слушался.

Он сказал:

– Смерть не нужно рассматривать как прощание навсегда. Она – временное расставание. – Помолчал. – У ушедшего вообще нет времени.

У ушедшего. Звучит, как сквозняк в тоннеле.

– А у оставшегося? У него ведь есть время.

Улыбнулся.

– Ну, пусть займется чем-нибудь в ожидании.

Столько времени врозь. Страшно.

В результате больших усилий удалось связаться с Желтковым. Описал состояние Иннокентия и попросил о помощи.

Желтков начал мямлить что-то невнятное. Явно скучал. Видите ли, я, э-э-э, не курирую медицину…

Я, опешив, повторил, что требуются консультации за границей, дорогостоящие анализы. Иными словами – нужно будет оплачивать счета. Много счетов.

Но Желтков наш ушел в полную несознанку. Неожиданно, замечу, для меня.

Неужели же дело в том, что Иннокентий не стал вникать в его политический проект?

Рассказал об этом одному знающему человеку – он не удивился. Сказал, что если Иннокентий Желткову стал неинтересен, то он о моем пациенте уже искренне забыл. Предположил, что даже дозвониться до Желткова больше не получится.

Выражаю осторожное сомнение:

– Ну, не может же человек быть таким дерьмом!

– Да что вы! – смеется мой собеседник. – Запросто.

Scheisse…[15]

Я сказал Насте, что разлука смертью временна. Я в это верю – а всё ведь, мне кажется, дается по вере. Хочешь встретиться с человеком – обязательно встретишься. Боюсь, правда, что для нее сейчас это слабое утешение.

Интересно, встретится ли там что-то помимо людей? То, что вроде бы не составляет основ жизни, но с чем, я чувствую, будет непросто расстаться. Например, с потрескиванием свечей на новогодней елке. С тем, как отщипываешь елочные иголки и осторожно подносишь их к огню. Сгорая, они издают хвойный аромат – яркий, как всё прощальное. Сверкание огней вечером и потухшая черная громада – ночью. Проснешься случайно за полночь – первая мысль о елке. Пробираешься к ней в ночной рубашке. Почти на ощупь идешь, то есть на звук скорее – чуть слышный стеклянный перезвон на сквозняке. Босые ноги на паркете стынут. Добравшись до елки, начинаешь их отогревать. Поочередно прижимаешь ступни к теплым икрам. Осыпается налипшее конфетти. Слышно, как кто-то встал в туалет. Вжимаешься в широкие елочные лапы и растворяешься в них. Пережидая возню на кухне, сползаешь в ватные сугробы, да там и исчезаешь. До утра… Мне кажется, я и посмертно встал бы посмотреть на елку одним глазком. Если бы он у меня, конечно, сохранился.

Ну, что еще? Пусть – тарелка с малиной на дачной веранде. В рассеянном солнечном луче набухает цветом. По краю тарелки ползет насекомое с неаккуратно сложенными крыльями. Не жук, не мошка, не муравей. И не то чтобы ты его никогда не видел, а назвать затрудняешься. Так бывает: встречаешь человека полжизни в одном и том же месте – у парадного, скажем, или в книжной лавке, и лицо его знакомо до мельчайших морщинок, а имя неведомо. Есть такие спутники жизни. По ним, расставшись, тоскуешь – по их неброской, робкой внешности, по сложенным крыльям, манере перемещаться.

Или, допустим, костер на закате. Растекся по Оредежи не хуже лунной дорожки. Беседа не беседа – так, отдельные слова, простые, умиротворяющие. Например: принесу еще дров. Или: вода закипела. Хруст полуистлевшей ветки под ногой. Бульканье воды в котелке, иногда – безвольное шипенье на полене. Хочется, чтобы время замерло, как река у плотины. Светлее чтобы не становилось, но и не темнело бы. Чтобы оставались видны красные утесы – о них я ведь уже, кажется, писал? Девонская глина. Будет ли она там?

Иногда думаю: кто из нас пациент – Иннокентий или я?

Я выполняю его предписания, пишу, понимаешь ли, картинки из жизни… Никогда этим не занимался, да и не чувствую в себе таких способностей. Привык говорить словами диагнозов и рецептов.