Читать книгу "Путешествие Ханумана на Лолланд - Андрей Иванов"

Жасмина и Виолетта, видно, мечтали впервые; они верили в то, что их мечты могут воплотиться; нам же нужны были эти красивые мечты только затем, чтоб вскружить им головы, заразить! Парализовать их волю! Одурманить! Бедные девушки! Может, мы были достойны большего срока, чем педофилы? Будь небо хоть сколько-то ниже, уж молния не миновала бы нас…

Но, думал я, Бога нет, как нет и дьявола! А значит, нет и греха, как нет и праведности! Небо дано только затем, чтоб поливало дождем и снегом землю, а земля – чтоб поглощала снег и дождь, и подобных мерзавцев, как мы, и таких невинных девушек, как Виолетта и Жасмина…

3

Май начался просто ужасно. Вся та весна 99-го была какая-то такая кривая, с изломом, как плохая польская дорога. Месяцы тянулись как фура за фурой. Дни были нагружены каким-то томительным ожиданием, они стали заметно длинней и бессмысленней, будто в прозрачности того добавившегося и дробившегося сквозь жалюзи света обнаруживались с еще большей неотвратимой ясностью и безысходность, и убогость нашей лагерной жизни. Тогда же Потаповых выселили из руин. Только они собачку себе завели, о чем так мечтали и Лиза, и Мария, только собачка начала привыкать к русской речи и русскому обращению, а также к своему странному имени Долли, только более-менее свыклась с этой ужасной обстановкой, перестала трястись всем своим хиленьким тельцем и мочиться под себя на тряпку в прихожей, где ей постелил Михаил (в холодильнике!), как их попросили съехать. Пришел хозяин, молочник Хеннинга, и грубовато попросил их убраться. При этом, как говорит Потапов, датчанин несколько раз обозвал их цыганами, сказал что-то о чем-то таком нелегальном, что продавал Михаил. Какие-то велосипеды. Какое-то мясо и мешок картошки, который упер кто-то у соседа на машине без номеров. Что-то про вождение без прав и штрафы. Да еще и собаку завели! Ах еще и собака тут! О животных не было договора вообще! Собак держать нельзя! Одним словом – расу! И они засуетились, а тот все поглаживал карманы комбинезона да подгонял: «Paycc, скин дай! Йо, русско, ой!»[66].

Этого следовало ожидать. Это назревало. И назревало это в офисе, откуда пришел приказ: Потаповы должны жить в кемпе и нигде больше!

Началось хождение в лагерь и обратно, с вещами. Таскали на себе всё, что не могло поместиться в машину. Совершили около тридцати рейсов. В комнате все, что было за зиму приобретено, не поместилось. Поэтому часть внесли в нашу. И наша комната стала чем-то вроде секонд-хенда. Просто лапидарий какой-то! Михаил, пока таскал, скрипел зубами, смотрел волком; он чувствовал на себе насмешливые взгляды албанцев и арабов, которым лишь бы посудачить, посмеяться над кем-нибудь, а тут был такой материал! Столько пищи для анекдотов! Только вгрызайся зубами в нежное тельце! Русские въезжают в лагерь! Перезимовали в руинах и обратно!

Они так запарились таскать вещи, что обратились за помощью к нам. Но Хануман сказал, что ничего тяжелее своей папки он поднять не может! А пройти пешком больше ста метров просто не в состоянии по причине крайней физической усталости… Я сказал, что у меня болят ноги, просто невыносимо болят пальцы: опять мозоли, опять грибок; все такое. У меня, наверное, нашлось бы несколько сотен причин… Хотя бы потому, что нам с Ханни нельзя попадаться на глаза – никому! Самая большая причина! С этим не поспоришь!

Они ходили вдвоем, ходили, носили вещи, вещи, хлам… Наконец, въехали в билдинг. И вместе с ними въехал какой-то странноватый запах, который, как я полагал, они приобрели за время проживания в руинах. Я полагал, что это был запах сырости, запах мха, плесени, а также псины. Этот запах стал расползаться. Первым, кажется, его невыносимость почувствовал я. Я проснулся утром от того, что не мог дышать. Я сперва решил, как обычно, что это удобрениями с поля тянет, но потом, принюхавшись и осмыслив запах, понял, что это нечто иное, это просто запах чего-то разлагающегося, чего-то отсыревшего, давно умершего… Запах набирал силу и властно распространялся дальше. Уже не я один стал водить носом и спрашивать, что бы это могло быть. Запах становился все более и более тошнотворным; пахло самой настоящей блевотиной, и запах шел не откуда-нибудь, а из комнаты Потаповых. Я стал спрашивать Ивана, в чем дело, что это за вонь. Иван ничего не сказал, как-то хитро и виновато повел плечом и не сказал ничего. Видно было, что скрывал что-то, знал и скрывал. Когда запах стал есть глаза и у Ханумана начался от него приступ астматического кашля, он сквозь слезы и судороги в груди закричал, лупя ногой в стену: «Даже мертвый старик не вонял так ужасно, как вы, люди, там за стеной!»

Потапов пришел, чихая и вытирая глаза платком, он вошел в нашу комнату, весь красный, весь трясущийся и сказал:

– Все, бля, больше не могу, нах…! Пиздец!

Меня вдруг сковал ужас, холодок пробежал по спине; я подумал, что уже несколько дней я не слышал его брани, не видел Лизу, не слышал, как скулила собачка. И жена Михаила Маша не выходила готовить! Не может быть!

– He могу, бля, больше нах…! У меня же аллергия! – кричал Потапов.

– В чем дело, скажи толком!

– Маша шелк красит, батик, платки для бабушек, на заказ, русская роспись. Но как эта краска воняет! Пиздец какой-то! Просто невыносимо! Я больше не могу! Все, бля! Стелите матрас мне тут!

Мы его взашей:

– Get lost! Go in hell! Fuck off, motherfucker![67]

Как выяснилось, его жена неплохо рисовала по шелку, знала технологию, ведь когда-то училась и прошла курсы какие-то; она и шила, и вязала, и все такое, на все руки мастерица да рукодельница, умница-благоразумница была наша Маша! Потапову пришла в голову идея начать производство платков и шалей. Он накупил на свои и Ивановы деньги шелка, краски, смастерил каркас, на который натягивался шелк, и наладил мануфактуру на дому. Он заставлял ее подшивать шелк, потом красить, потом не знаю что, все как там оно полагается. Маша работала по двадцать часов в сутки. Потапов держал свой бизнес в большом секрете, пока не перестал физически переносить запах краски, потому как, говорил он, если поначалу еще можно терпеть, но вот когда под конец банки образуются сгустки, вот они-то, бля, так воняют, что просто блевать хочется. При этом в комнате их был маленький трехмесячный ребенок, Лиза да собака, и они там без вентиляции сидели круглосуточно и дышали этим дерьмом. Думаю, если б бабушки узнали, какой ценой делаются шали и платки, которые они покупают, они бы отказались покупать эти вещи, они бы нашли способ засадить Потапова за решетку, за нечеловеческое отношение к людям!

Хануман, когда я ему рассказал, больше не здоровался с ним; он просто называл его всякими нехорошими словами типа “motherfucker”, “son of the bitch”, “sister sleeper”, “bloodsucker”, “bloody bastard”, “blasted bastard”, “fucking miser”[68]; слов было много, но суть одна.