Читать книгу "Азазель - Юсуф Зейдан"

— Ты не послушаешь мою грудь, Гипа? — спросила Марта, сидящая на том самом месте, где несколько дней назад сидела ее тетушка.

Я понял, на что она намекала… Она хотела, чтобы я приложился ухом к ее спине! Немного поколебавшись, я присел, а она встала передо мной, повернулась и отступила на два шага назад, так что мои колени почти уперлись в нее сзади. В ту минуту я совершенно не думал о том, что дверь не заперта и к нам может войти кто-либо из монахов или больных или, как это часто случалось, меня зайдет проведать настоятель. Я не думал ни о чем, кроме своей всепоглощающей страсти к Марте…

Я прижался ухом к ее спине, чтобы выяснить причину хрипов, но не услышал никаких посторонних шумов — лишь громкие удары равномерно бьющегося сердца. Но я продолжал слушать, наслаждаясь прикосновением к бархату облегавшего ее тело платья. Не владея собой, я взял Марту за талию и нежно притянул ее к себе, а она подалась назад, прижавшись ягодицами к моей груди. Обхватив мои руки, она положила их себе на живот и медленными движениями повела вверх. Когда я коснулся ее груди, Марта стиснула мои ладони и… в этот миг дремлющие во мне реки страсти исторглись наружу, подобно мощному потоку, низвергнувшемуся на землю, чтобы оросить ее от двадцатилетней засухи. Марту в это время била дрожь. Нечто похожее я впервые наблюдал двадцать лет назад в винном погребе, но трепет Марты был слаще и явственнее говорил об удовлетворении. По-прежнему оставаясь в кольце моих рук, она повернулась ко мне лицом, и запечатлела нежный поцелуй на моей щеке, а затем выскользнула и побежала к двери. А я… я остался сидеть в полной растерянности. И прошло еще немало времени, прежде чем я улегся на широкую скамью и забылся глубоким сном, самым прекрасным из всех, что видел раньше.

Лист XXV

Вожделение

Проснувшись утром, я обнаружил, что обнимаю одну из грубых подушек, лежащих на скамье. Я встал со своего ложа, как человек, вернувшийся к жизни из небытия… Закрыв глаза, я представил, что обнимаю Марту, и ко мне вернулось ощущение вчерашнего восторга.

Когда взошло солнце, лениво разбрызгивая свет над землей, пришел садовник и трое знавших толк в земледелии подсобных работников. Я проводил их к висячим садам возле хижины Марты, и, пока занимался посевом и прополкой, дважды видел ее. Ближе к вечеру, когда мы закончили, я послал дьякона за детьми, а сам пошел позвать Марту на последнюю репетицию. У нас оставалось всего два дня до выступления в церкви, всего два дня…

Марта последовала за мной, без промедления заняла свое обычное место в библиотеке, а я присел напротив, неотрывно глядя на нее. Марта была так близко от меня, что, протяни мы друг к другу руки, наши пальцы соприкоснулись бы и волна нежности накрыла нас и унесла прочь из этого мира… В эту минуту мое сердце неистово колотилось, а разум отказывал. Если бы не страх, я непременно приблизил бы развязку, высвободив свой дух из тюрьмы плоти, чтобы он мог воспарить к вечным мирам и больше никогда не возвращаться назад.

Марта сбросила черный прозрачный платок, и волосы, вырвавшись на свободу, заструились вдоль щек. Счастливый, я молча любовался ею, пока она вдруг не спросила:

— Гипа, ты не скучаешь по своей стране… ну, той, где ты родился?

— Почему ты спрашиваешь?

Марта слегка повернулась ко мне, едва заметно поведя плечом, но и этого хватило, чтобы мой грустный взгляд тут же скользнул по ее высокой шее в направлении царственных щек. Не иначе как она происходит из какого-то угасшего царского рода, потерявшего власть из-за превратностей судьбы, — ведь черты лица выдают ее происхождение.

— Ты отвечаешь вопросом на вопрос? — удивилась Марта, сложив губки в ангельской улыбке.

— У меня к тебе много вопросов.

— Спрашивай о чем хочешь, и я отвечу тебе, мой повелитель, — произнесла она, и в глазах у нее запрыгали чертики.

Я не мог не рассмеяться, она же повернулась ко мне, и мой взгляд невольно уперся в ее грудь. И как я ни старался, не смог отвести глаза от того места, куда так хотел преклонить голову. Марту, похоже, это совсем не смущало. Более того, она была явно не против утолить мое желание, чтобы унять тоску, годами стеснявшую мой дух, и покончить с долгим воздержанием. Ах, если бы в тот день я бросился к ногам Марты и прижал ее к себе, то, наверное, растворился бы в ней и умер.

— Ты будешь спрашивать меня о чем-нибудь?

Вопрос Марты пробудил меня. Мой взгляд оторвался от ее груди и заскользил вверх по нежной шее, щекам, тонкому, как бутон цветка, носу и, наконец, погрузился в плещущееся море ее глаз цвета горного меда… Я был безумно влюблен, и, чтобы хоть как-то отвлечься, попросил рассказать о своей семье.

— Это долгий разговор, — засмеялась Марта и, распрямив плечи, принялась рассказывать одну историю за другой. О своей бабушке, которая, когда Марта еще была совсем ребенком, рассказывала ей о разрушенном городе Пальмира. О своем отце, работавшем кузнецом в городе Дамаск, где он был известен как мастер, умевший делать великолепные мечи из знаменитой дамасской стали. Позднее по какой-то причине, о которой Марта не стала распространяться, а может, просто не знала, ее отец перебрался в Алеппо, но жители города его не приняли. Несколько лет он пытался вступить в христианскую общину, но его отвергали из-за жены — матери Марты, которая оставалась закоренелой язычницей и однажды была замечена в зажигании украдкой свечей на руинах разрушенного святилища, стоявшего на дороге, ведущей в Алеппо. Отца на пять лет поставили под надзор дьяконов и священников, после чего патриарх мог дать свое одобрение на принятие его в стадо детей Господних. Но отец не выдержал и уехал вместе с семьей в… Сармаду, ту самую маленькую сонную деревушку, что лежала на дороге между Алеппо и Антиохией. Там она и родилась около двадцати лет назад.

— То есть твой отец остался язычником?

— Мы так и не узнали, во что он верил, даже после его смерти. Он рано умер, ему было чуть за сорок, но в любом случае — он хотел стать христианином.

— Но умер-то он христианином?

— Его убили.

Марта уронила две слезинки, и сердце мое устремилось к ней. Я порывался встать и прижать ее к груди, как делал это в мечтах, или обхватить ее лицо и ласково держать его в ладонях, как когда-то держал белую голубку, жившую у моего дяди… А не была ли сама Марта белой голубкой, слетевшей в этот мир с небес? Почему я не обнял ее тогда? Она была такой трогательной, оплакивая своего отца, себя и несовершенство этого мира…

* * *

На следующий день я спросил Марту о муже — и горючие слезы полились из ее глаз. Она рассказала, что ей было всего девять лет от роду, когда ее отца постигла трагическая участь: он повздорил с несколькими разбойниками с большой дороги, которым делал мечи, и был убит. Спустя два месяца после его гибели мать сообщила, что намеревается сосватать ее. В то время Марта еще даже не понимала значения слова «замужество», ей казалось, что просто какой-то мужчина будет жить вместе с ними. Мужу Марты было уже за пятьдесят, он был разъезжим торговцем мечами и разной военной рухлядью, которую покупал у ремесленников в больших городах, и с этим добром ездил в отдаленные местности на восток, где продавал его каким-то воинам, называвшимся Шанкара… Так она сказала.