Читать книгу "Боги не дремлют - Сергей Шхиян"

— Что вы на это скажете?

— Я впервые вижу этого человека и никогда не слышал большей напраслины! — громко ответил он. — Кто тебе сказал, что это я убил твоего брата? — напрямую обратился он к Дормидонту.

Тот растерялся и сморозил явную глупость:

— Люди сказывали!

— Люди говорят, что в Москве курей доят, а коровы яйца несут, — набираясь уверенности и напора, воскликнул барин. — Ты этому тоже поверишь?!

— Так убили же Ванюшку, — тихо сказал Дормидонт. — Мукой страшной убили…

— А я то тут при чем? Мало ли где кого убили! — праведно возмутился благородный старец, — Ты еще скажи, что я Москву сжег!

Собрание одобрительно загудело, поддерживая своего помещика. Стало понятно, что Погожин-Осташкевич защищаться умеет лучше, чем крестьянин обвинять. Даже знающим зверства помещика крепостным, обвинения незнакомого мужика показались несерьезными.

— Ладно Дормидонт, пока отойди, — решил я, чтобы окончательно не испортить дело. Очень уж Павел Петрович оживился, прохаживался перед толпой, как артист по сцене, довольно потирая руки.

— Есть еще такие, у кого барин родню загубил? — спросил я крестьян.

— Сына моего насмерть запорол! — крикнул кто-то из толпы.

— Это кто там такой говорит! — воскликнул помещик, как коршун, бросаясь на судей, толпа даже невольно подалась назад. — Подать его, негодяя, сюда!

В рядах началось движение, и вперед вытолкнули небольшого роста мужика в рваном, залатанном армяке. Оказавшись перед барином, крестьянин снял шапку и низко поклонился. Тот вцепился ему в плечо и поставил перед народом так, чтобы он был всем виден.

— Это ты на меня жалуешься, Еремей! А забыл, кто тебе, когда погорел, новую избу поставить помог?

— Оно, конечно, что тут говорить, — начал Еремей, но помещик его тут же перебил.

— А в голод кто тебя с детьми хлебом одарил? Это твоя благодарность?

— Так я разве что, мне сына жаль, не за что до смерти запороли! — виновато сказал односельчанам мужик.

— Запороли, говоришь?! Не за что, говоришь?! — закричал, наступая на него, Павел Петрович. — А кобылу каурую кто запалил? Не твой пащенок?! Я его поучил, а теперь ты, негодяй, вместо благодарности меня порочишь!

— Оно, разве что кобылу, — совсем смутился мужик и бессвязно говорил, отступая перед напором помещика, — мы и за избу, и за хлеб, конечно, благодарствуем, за науку особо, сына только жалко. Нам без того нельзя…

Меня уже начала доставать демагогия Погожина-Осташкевича. Очень уж его действия напоминали родную советскую власть, которая невинно отсидевшему в лагерях полжизни человеку, выплачивала при реабилитации зарплату за два месяца и требовала, что бы он за такую любовную заботу, клялся ей в вечной любви и преданности.

Однако нужно был как-то кончать с показательным судом, талантами помещика превратившегося в балаган.

— Есть еще пострадавшие от барина? — спросил я крестьян.

Ответом был общее молчание. Больше желающих выходить на посмешище не оказалось.

— Тогда сделаем так, — громко, что бы все слышали, объявил я, — вон там, у шалаша, лежат желуди, пусть каждый возьмет по одному. Потом все по очереди войдут в шалаш и если считают, что барин виноватый, кладут свой желудь в котел. Всем понятно?

Крестьяне не ответили, молча смотрели на меня, и никто не двинулся с места. Тогда я подозвал Николаевича и растолковал ему как нужно голосовать.

— Теперь своими словами объясни все это мужикам, — попросил я. — Боюсь, они меня не понимают.

— Что тут понимать, — ответил он. — Только боязно людям на себя чужой грех брать!

— Какой же в этом грех? — уже теряя терпение, спросил я. — Вы что хотите, как прежде жить под его властью? Ваше дело, живите, только не жалуйтесь, когда он на вас новую опричнину натравит!

— Это конечно так, ваше благородие, с нашим барином не сладко, — согласно кивнул головой Николаевич, — только может лучше ему петуха красного пустить, чем так-то с желудями? Как бы из этого чего дурного не вышло!

— Ничего плохого не выйдет, это я вам обещаю, — сказал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать благим матом. — Веди людей, пусть делают, как я велел.

Николаевич подошел к толпе и начал ее уговаривать, а Павел Петрович одарив меня насмешливым взглядом, опять уселся на свой стул.

— Что будем делать, если они не захотят его приговорить? — тихо спросила меня Матильда.

— Отпразднуем победу Павла Петровича, — ответил я. — Зря мы, что ли взяли с собой вино из охотничьего дома. Пусть сам попробует то, чем поил людей!

Матильда подумала, улыбнулась и чуть не поцеловала меня в щеку, но почему-то в последний момент удержалась.

Опять к нам подошел Николаевич, смущаясь, сказал, что бабы брать в руки желуди отказываются, говорят не женское это дело.

— Пусть мужики голосуют, ну, в общем, кладут эти гребаные желуди! Или это и не мужское дело? — зловещим голосом спросил я. — Опричников они без суда убили, а теперь всего боятся! Иди и скажи мужикам, будут ломаться, начальство их ох как не похвалит! Мало им не покажется! И вообще, всех запорю!

Николаевич заметно струхнул, быстро вернулся к односельчанам, что-то им сказал, после чего толпа двинулась к шалашу для голосования. Там тоже вышла заминка, никто не хотел быть первым, но Николаевич как-то вопрос уладил и наконец, «процесс пошел», как когда-то говаривал Михаил Сергеевич.

Павел Петрович «сидючи» на стуле, с насмешливой улыбкой наблюдал за всем происходящим. Видно было, что его откровенно веселит наша беспомощность в обращении с крестьянами.

Что делали мужики, попадая в шалаш, я не знаю. Но задерживались они там подолгу. Мы с Матильдой реально устали ждать, пока, наконец, проголосовал последний из осмелившихся принять участие в суде. Теперь, после выполнения своего долга, настроение у крестьян улучшилось. Чувствовалось, все с нетерпением ждали, что последует дальше.

— Теперь принеси котел с желудями, — попросил я какого-то парня, особенно нетерпеливо заглядывающего в пустой шалаш.

— Чего, ваше сиятельство, принести? — не понял он.

— Котел, в который вы бросали желуди, — терпеливо объяснил я.

— А почему я? Как чуть что, так сразу я! Это, ваше сиятельство, не по-православному!

Парня я видел впервые в жизни, с какой печки его уронили, не знал, потому, не втягиваясь в пререкания, сам полез в шалаш. Там посередине стоял чугунный котел для каши, в которой не оказалось ни одного желудя. На такое я не рассчитывал, думал, что проголосует, по меньшей мере, хотя бы половина. Потом подумал, что может быть, кто-то просто стащил желуди. Мало ли, вдруг пригодятся в хозяйстве!

— Дормидонт! — закричал я. — Иди-ка сюда!