Читать книгу "Возлюбленная Казановы - Елена Арсеньева"

– Ну что ж, давай, коли велено!.. Я тебе, может, и непригож,да затейлив и пылок! А ты какова – поглядим сейчас. Пари держу, что не лучшеАннеты!

При этих словах он рывком задрал ей рубаху и вскочил нажену, будто петух на курицу, – так бойко и внезапно, что Елизавета и охнуть неуспела, как он уже начал торопливо удовлетворять свой пыл.

О нет, он не был груб, как не был и нежен. И затейливости несыскалось в его объятиях! Он обходился с нею, как с девкою, с которой ему вдругвосхотелось между двумя ставками за карточным столом блуд свой почесать… СкороВалерьян уже храпел вовсю, бог его ведает, довольный, нет ли, будто сырой водыупившийся вместо молока, но не заметивший разницы.

Елизавета долго еще лежала неподвижно, словно оледенев,неотрывно глядя на тусклую свечу, пока наконец не зашлась тихими, горючимислезами, не облегчившими стесненного сердца, но принесшими спасительную дрему.

* * *

Елизавета вышла к обильному завтраку с распухшими веками,как всегда после ночных слез, и перехватила мрачный взгляд, который майорадресовал ее супругу. Ее не испугал этот взгляд, а, напротив, исполнил робкойрадости. Она вовсе не желала зла Валерьяну: давно отвыкла, чтобы кто-нибудь оней душевно пекся. И хотя она сочла, что не столько ее собственная участь,сколько возможное неповиновение Строилова вышестоящей воле так возмутило ихсопровождающего, все равно ощущение покоя, тихого довольства неприметносогревало душу.

Один день пути был похож на другой, как две капли воды.Ехали с огромной скоростью, меняя на каждой подставе лошадей на свежих. Дорогабыла утомительна и однообразна. Елизавета чувствовала это менее своихспутников. Она ведь привыкла в тюрьме к неподвижности и уединению, потому безтруда переносила унылое молчание, по большей части господствующее в возке.Нарушалось оно лишь протяжными зевками Анны Яковлевны, отчаянно скучавшей вдороге. Она не читала, не рукодельничала, а либо дремала, либо развлекалась сграфом Валерьяном тем, что резалась в подкидного дурака, раскладываласложнейшие пасьянсы или скучно сплетничала о каких-то знакомых. Миронов всюдорогу читал Геродотову «Историю» по-французски, и первое время Елизаветапоглядывала на нее с вожделением: страсть хотелось читать. Потом отвлеклась,забылась и так утонула в своих новых ощущениях, что с трудом выныривала из них,когда возок останавливался.

После одной-единственной ночи Валерьян более не исполнялсвоих супружеских обязанностей. То ли уставал за день пути, то ли охоты неимел, то ли разочаровала жена молодая. Елизавете в том горя мало было. Онасловно бы спала наяву. Точь-в-точь как там, в Татьяниной избушке, пропахшейсухими травами, или на пологом песчаном волжском берегу, под медленное таяниезакатного солнца и усыпляющий шепот волны. Только здесь солнце все спешило залетящим возком, а колыбельную высвистывал ветер. Да и мысли ее были сперваобрывочны и невнятны, как у выздоравливающего после тяжкой болезни, которыйполузабыл, чем жил прежде, и с трудом привыкает к скрипу снега под полозьями,искристым змейкам-поползухам, спокойствию заснеженных лесов обочь дороги, к мерцаниюсвечи в фонаре, звуку беззаботных голосов, теплой постели и сытной еде…Постепенно, не на другой или третий день, а через добрую неделю пути, Елизаветанаконец смогла назвать то состояние, которое медленно, но верно завладело всемее существом. Это было счастье.

Счастье тишины и покоя, непрерывного движения и сменывпечатлений, будь то продымленные, захламленные либо чистенькие, уютныепостоялые дворы и почтовые станции; будь то мимолетные видения златоглавыхцерквей, краше всех из которых был промелькнувший, как сон, храм Покрова набелой, промерзшей до самого дна Нерли; будь то суровые шеренги елей в белыхзимних одеяниях, утонувших в тяжелых сугробах, осененных мерным кружениемснежинок либо тающих в затейливых метельных вихрях; и почти каждый день –любопытный взор солнца, которое заглядывало то в одно, то в другое окошковозка, постепенно превращаясь из слепящего огненного шара в раскаленно-алое,уже уставшее сиять пятнышко, медленно опускавшееся на покой средь синихзубчатых вершин.

Ее неприязненная горечь к императрице порою сменялась даженеким подобием тихой признательности к той, которая все же освободила ее иззаточения и воротила к жизни. Но не раз в это молчаливое самосозерцаниеврывалось легкое дуновение тревоги, когда Елизавета вдруг ловила на себе пристальныйвзгляд Миронова, оторвавшегося от книги со странным, неожиданным выражениемсочувствия в маленьких темных глазах, словно в замкнутости бывшей узницы, этойневольницы людских страстей, он ощущал тихое, потаенное страдание илипредчувствовал (бог его знает, как и почему!) пустоту и одиночество жизнивдвоем этой случайной пары, соединенной монаршей волею. Елизавета не хотелавникать в смысл его взоров, вновь погружаясь в свои полусонные грезы… И такпродолжалось до самого Нижнего Новгорода, где их уже ожидала небольшая карета,прибывшая из Любавина для встречи барина. Миронову надлежало возвращаться вСанкт-Петербург.

Елизавета почему-то с трудом сдерживала дрожь в голосе,говоря ему прощальные скупые слова. Но, наткнувшись на его невеселую улыбку,растерялась. Растерянность ее пуще возросла, когда Гаврила Александрович вдругподал ей ту самую книгу, которую читал всю дорогу и которая так привлекла еевнимание.

– Без любви и повиновения человек счастлив не бывает, аособливо к мужу, – сказал он всегдашним своим суховатым тоном, смягченнымгрустным выражением таких внимательных, понимающих, ставших почти родными глаз.– Помните это, и храни вас бог. Храни вас бог…

После этого он отбыл, лишь скупо кивнув на прощание графу иего кузине. Та долго кипятилась потом.

– Я ни от кого в свете ни малейшей наглости не перенесу, темболее от сего надсмотрщика! Ну, слава богу, от него избавились. А вы, –обернулась она к Елизавете с каким-то особенным поджатием губ, – вы помните,что ваш покровитель сказывал. Очи не бывают выше лба: как ни вертись, муж вышежены, а потому всякому приказу его подчинитесь почтительно!

Елизавета чуть улыбнулась, силясь вызвать в душепризнательность к кузине мужа за такую бесцеремонную заботу о них… Скоро ейпришлось горькими слезами оплакивать свое заблуждение.

* * *