Читать книгу "Всешутейший собор - Лев Бердников"

В притче «Солнце и Молния» беспощадно бичуется надутость и пышность слога при пустоте и убогости содержания произведения. Мораль, сопровождающаяся выразительными примерами, излагается уже в зачине текста:

Пузырь как ни надуй, но всеон будет пуст,И выйдет пустота из пузыревыхуст.Пускай червяк браздоюКидает свет, ползя,Однако ведь нельзяЕго назвать звездою.Подобно так нельзя почесть за умБлистательны слова без важныхдум.

Далее автор выстраивает новый образный ряд: Молния, громко кричащая о своем могуществе, и молчаливое Солнце. Молния, обращаясь к Солнцу, бахвалится:

О, коль мала твоя перед моею сила,И власть,И часть!Мне бури грозные предшествуютв горах……я все преобращаю в прах,И пред лицом твоим распространяямрак,Я стрелы яростны и огненны пускаю.

Концовка притчи весьма эффектна:

На пышны речи сейПротивницы своейСветило замолчалоИ тем лишь отвечало,Что на небе не стало видно туч;Но от чего? Оно пустило луч.

Притча «Разборчивая невеста» (1785) являет собой вольный перевод басни Ж. Де Лафонтена «La fille» («Девушка»). Речь идет здесь о спесивой красавице Прияте, которая была чрезмерно прихотлива при выборе жениха:

Тот ей по росту не угоден,Тот сух, а тот дороден,Тот слишком белокур иличерноволос,У этого короток нос;Хотела, чтоб жених был у нееприятен,Красавец статен,Умен, богат и знатен,Не холоден и не ревнив.

Однако идут годы, и Прията теряет былую красоту, что подчеркивается аллегорическим изображением старости:

А между тем старик с песочнымичасами,С косою на руке и за спинойкрыламиБредет дорогою своей,То прелесть унесет, то свежестьроз, лилей,То иногда – шутник старинный —Некстати подарит красавицуморщиной.

Тогда-то «урожай большой» на женихов иссяк, от нее «отстали» даже самые незавидные искатели, поостыли к ней и докучливые свахи. В результате

…вышла за кого она?За старика и горбуна.

По-видимому, эта притча ценилась современниками. Очевидно, что именно на нее ориентировался И.А. Крылов. В 1806 году он печатает басню того же содержания, причем дает ей такое же, как Хвостов, название. Вполне аналогичны и композиция и некоторые рифмуемые слова; совпадает и заключительная “острая мысль”. Читаем у Крылова:

За первого, кто к ней присватался,пошла;И рада, рада уж была,Что вышла за калеку.

Правда, в тексте Крылова имя красавицы не названо, нет аллегорий, язык более приближен к разговорному, зато притчу Хвостова отличает лаконизм (46 ст. – у Хвостова; 69 cт. – у Крылова) и более выразительная концовка (ответ на вопрос). Если принять во внимание, что некоторые литераторы (например, Д.П. Горчаков) считали Хвостова достойным соперником Крылова в баснях, «Разборчивую невесту» можно рассматривать как пример творческого соревнования между ними.

Хвостов пробует свои силы и в эпиграмматической поэзии, представлявшей для стихотворцев известную трудность, ибо краткость сочеталась здесь с ясностью и остротой мысли. Даже современные литературоведы признают, что эпиграммы Хвостова выполнены на профессиональном уровне. Так, его эпиграмма из Н. Буало «На врача» (1784):

Что ты лечил меня, слух этот,верно, лжив, —Я жив! —

по мнению исследователей, «превосходит все известные нам ее переложения в XVIII веке».

Некоторые его опыты в этом жанре были в свое время весьма злободневны. Такова эпиграмма «Поэту заике» (1782):

По особливому внушеньюАполлонаЧудесный Елисей коснулсяГеликона,Затем, что множество бывало тамслепых,ХромыхУчастников божественной музыки,Да не было заики.

Хвостов высмеивает здесь своего литературного противника В.П. Петрова (1736−1799), автора выспренних од и переводчика первой песни «Энеиды» Вергилия (незадолго перед этим напечатанной вторым изданием). Говоря о «Чудесном Елисее», он имеет в виду бурлескную поэму В.И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771), где пародировался стиль Петрова. Пикантность остроты состояла в том, что Петров, покровительствуемый «светлейшим» Г.А. Потемкиным и самой императрицей, страдал от сильного заикания, и это в соединении с высокопарностью его стихов часто служило мишенью сатиры.

А вот какое двустишие написал наш герой к надгробию сервильного стихотворца В.Г. Рубана (1742−1795):

Здесь Рубан погребен; он дляписанья жил:Надгробописец быв, надгробнузаслужил.

Вот что пояснил по сему поводу Хвостов: «[Рубан] не иначе всходил на Парнас, как для прославления богатых и именитых особ; более же всего обогатился надгробиями, что и подало повод к следующей надгробной надписи».

Ранняя эпиграмма «Две трапезы» (1780) интересна тем, что носит провидческий характер. Читаем:

Кричит какой-то стиходей,На праздник пригласяпремножество людей:«Я две трапезы дам для милых мнегостей —Сперва духовную, потомплотскую».Сказали гости все: «Мы будемна вторую».

Но в многочисленных мемуарах и анекдотах XIX века Хвостов и предстанет тем «стиходеем», который станет беззастенчиво навязывать слушателям «духовную трапезу» – собственные вирши, от которых будут бегать, как от чумы, современные литераторы. Сюжет этот попадет и в лубочную картинку «Стихотворец и черт», где сам нечистый спасается от чтения рифмачом своих опусов.

Стихотворение «Дамону» (1799) является переделкой эпитафии итальянского поэта XVI века Паоло Джовио. Примечательно, что до Хвостова русские поэты (Сумароков в 1756 году и аноним в 1792 году) строго придерживались в своих переводах жанра эпитафии. Хвостов же расширяет жанровые границы и переосмысляет текст как эпиграмму:

Дамон все на весах злословияизмерил;Он добродетель, честь и разумклеветал;На Бога лишь хулы затемне соплетал,Что он не знал Его и бытиюне верил.

Любопытен пример и обратного свойства: анонимная латинская эпиграмма в его переводе преображается в эпитафию. Таково двустишие «Надгробие врачу» (1799):