Читать книгу "Марина Мнишек - Вячеслав Козляков"

О ходе переговоров, начавшихся 17 (27) декабря 1609 года, королевские комиссары также известили смоленскую ставку короля Сигизмунда III. В дневнике королевского похода под Смоленск приведен красочный отчет Станислава Стадницкого о том, как в действительности развивались события. Сначала депутаты тушинского воинства предложили королю компромисс, хорошо согласовывавшийся с сентябрьскими ассекурациями «царя Дмитрия» и «царицы» Марины. Сигизмунд III, по их мнению, мог бы взять «от ложного Димитрия, которого они поддерживают», Северскую землю и Смоленск, и «довольствовался» бы этим, но «помог им посадить этого Димитрия на престол». Легко было предлагать такую комбинацию, имея обещание «царика» уплатить заслуженное по вступлении в Москву. Но и послы королевского войска были прекрасно информированы относительно возможностей ведения войны в Московском государстве. Они легко доказали, что «эти волости еще труднее взять, чем столицу». Еще серьезнее было то, что королевские комиссары сразу же лишали своих оппонентов главного козыря, не признавая никаких прав за самозванцем: «Недостойно государя сажать на престол человека, который не может иметь на это ни малейшего права».

Тушинские наемники пошли ва-банк и выставили свой счет королю сразу же на всю сумму. Долг самозванца достиг у них уже 20 миллионов злотых. Кроме того, дополнительным условием их возвращения на службу Речи Посполитой было требование договориться с «царицей» Мариной Мнишек, чтобы и ее удовлетворили заключаемые соглашения. Комиссарам короля оставалось только указать на очевидное: «Такой громадной суммы не может вынести ни Россия, ни полсвета». Тогда начался откровенный торг, чтобы получить с короля Сигизмунда III хоть что-нибудь из того, что «задолжал» польским наемникам «царь Дмитрий». Прикидывали возможность уплаты денег воинству из королевских имений и с многострадальной Северской земли, вспоминали величину годового дохода испанского флота, торговались о количестве годовых четвертей, за которые полагалось жалованье: три, две, хотя бы одна. Все резоны тушинцев разбивались о здравый смысл их «братьи», служившей королю (его «затруднения» и «малость доходов» они-де «сами знают»). Самозванец не считал ни людей, которые ему служили, ни жалованья, которое он задолжал. Поэтому не было и причин, по которым бы король должен удовлетворять требования тушинского «воинства»: «Послы напомнили им и то, что они больше обязаны отечеству, нежели чужим людям, которым, однако, служили так долго даром и так храбро. Они справедливо домогаются уплаты за службу с того государства, но эта плата не должна быть столь дорога, как они домогаются, и тех, кому следует платить, не столь много, как они написали в списках этого счастливчика Димитрия». В конце концов, королевским комиссарам стало известно, что последние условия, которые будет отстаивать тушинское «рыцарство», состояли в уплате «наличных денег за одну четверть» и в «безопасности этого своего Дмитрия и царицы».

Королевские комиссары имели все основания иронизировать по поводу «счастливчика» Дмитрия. Они своими глазами увидели, что в Тушине все перестали даже делать вид, что их «царик» и есть чудесно спасшийся царь Дмитрий Иванович. То, что при приезде Марины Мнишек в Тушино воспринималось как раскрытие страшной тайны, теперь стало общим местом и уже никого не задевало. «О том своем подставном государе, – читаем в дневнике королевского похода, – наши сами громко говорят, что он не Димитрий; русские – тоже, что не тот; но, не имея другого лица, наши держатся его, чтобы добиться уплаты за выслуженное время, а несчастные русские, боясь тиранства Шуйского, рады быть при ком угодно, лишь бы спасти свою жизнь». Королевским комиссарам Дмитрий показался воплощением всех грехов, человеком «ничтожным, необразованным, без чести и совести, страшным хульником, пьяницей и развратником», плохо относящимся к «литве», то есть полякам, и не заслуживающим того уважения, которое ему выказывают несмотря ни на что («хотя какое это уважение, убереги Бог от такого уважения»). Они вспоминали историю с избиением гетманом Ружинским князя Адама Вишневецкого в присутствии царя Дмитрия и замечали, что «другой на месте этого царя при первой возможности бежал бы, и он действительно думает об этом, но его стерегут». Вывод королевских послов убедил находившихся в ставке короля под Смоленском: «Решительно можно сказать, что они держатся имени Димитрия, а не человека» [302].

27 декабря (6 января) 1610 года Дмитрию удалось наконец провести свою стражу и он бежал из Тушинского лагеря. До последнего момента Марина Мнишек ничего не знала об этом побеге. Те, кто ему помогал, вывели из царского «дворца» только самого Дмитрия и его шута Петра Козлова, уехавших то ли в санях с тесом, то ли «в навозных санях», как написал Конрад Буссов [303]. Думается, что более достоверной информацией обладал королевский комиссар Станислав Стадницкий, писавший о бегстве самозванца королю Сигизмунду III под Смоленск по горячим следам, в тот же день 6 января. Лжедмитрий II сумел незаметно покинуть свои покои. «Затем, так как у нас была битва, он у боярина, которому доверял, взял бахмата [304] и бежал к одному донскому атаману». Оттуда «в санях, прикрыв его тонким тесом и посадив на него нескольких человек, казаки вывезли его в Калугу». В дневнике королевского похода также сочли необходимым записать о побеге самозванца из Тушина, подчеркнув, что «ложный Дмитрий» бежал из-за предстоящего заключения договора с королевскими послами, причем он «бросил царские регалии и жену». Эта запись сохранила и еще одну деталь, которая могла быть известна только очевидцам: все произошло «под вечер, после того, как протрубили пароль» [305].

Николай Мархоцкий, вспоминая впоследствии об уходе Дмитрия, записал, что «царица со своими приятелями (наверное, имелся в виду брат царицы саноцкий староста Станислав Мнишек. - В. К.) осталась в обозе» [306]. Осталась не просто без своего «царя», а без всякой надежды. Марина Мнишек заметалась, пытаясь найти опору то у своего отца, то у короля. Пока не услышала слова нежности и заботы оттуда, откуда она, может быть, и не чаяла их услышать, – из Калуги.

Две записки «царя Дмитрия», разысканные И. О. Тюменцевым, лучше всего объясняют мотивы поведения Марины: «Тому Бог свидетель, что печалюсь и плачу я из-за того, что о тебе, моя надежда, не ведаю, что с тобою делается, и о здоровье твоем не знаю, хорошо ли, ты ж, моя надежда, любимая-с, дружочек маленький, не даешь мне знать, что с вами происходит, мой-с ты друг, знай, что у меня за рана, а больше писать не смею!» [307]

Невероятно, как могла сохраниться эта сумбурная записка! Но сколь ярко отразились в ней противоречивые чувства любви и жалости, нежности и страха! Что еще нужно объяснять относительно любви самозванца, писавшего к Марине: «Моя-с птичка любименькая… верь [мне], мое сердце…» Царь Дмитрий проявлял «беспокойство» о судьбе жены и звал свою «коханишку» («любимую») приехать к нему.