Читать книгу "Реликвии тамплиеров - Пип Воэн-Хьюз"

А между тем в нашей кильватерной струе появились мелкие рыбы, приплывшие пожрать остатки нашей ловли, а потом и более крупные, чтобы пожирать мелких. Крик, донесшийся с мостика, заставил меня метнуться туда, радуя возможностью передохнуть и бросить надоевший кусок песчаника, которым я скреб палубу. Низам указывал вниз, в воду, а Анна, мудро спрятавшаяся здесь с началом свары на палубе, пританцовывала от возбуждения, а может, и от страха, потому что когда я, следуя жесту Низама, выглянул за борт, то увидел странное и поразительное зрелище. Огромные серебристо-серые рыбины размером с дельфина метались, вспарывая поверхность воды, совершенно обезумевшие от крови макрели. «Акулы», — с ужасом сказал кто-то рядом со мной. Теперь я понял, почему моряки так боятся этих тварей, больше чем кого-либо еще. Я видел, как мелкая рыба мгновенно исчезала в огромных, широко раскрытых зубастых пастях; как острые морды вспарывали воду, кидаясь на других акул и даже на чаек, которые кружили прямо над ними. Потом Анна испустила крик, полный ужаса, а пара матросов отпрыгнула от леера ограждения. Гигантская серая тварь вонзилась прямо в середину месива. Она была размером с двух быков, поставленных один за другим, ее разинутую пасть величиной с дверь усеивал целый лес изогнутых, острых как иглы зубов. Но самым отвратительным казались глаза этого чудовища: два черных провала, уставленные словно бы прямо в ночь. В них не было никакого выражения, никакого блеска, ни единого признака того, что в этой беспощадной твари дремлет хоть искорка жизни. Будто ею движет одна только безжалостная ненависть ко всему живому. Она недолго дралась с другими акулами, превратив воду в кипящее красное месиво, а когда те либо удрали, либо погибли, обратила свой гнусный взгляд на нас и кинулась прямо на руль нашего корабля. Послышался глухой удар, палуба содрогнулась, Низам отлетел и упал. Румпель пошел гулять из стороны в сторону. А потом чудовище исчезло, нырнув в те мрачные глубины, которые считало своим царством. Я обернулся в надежде обрести поддержку своих товарищей и забыть эти проклятые глаза, и увидел, что Анна в страхе всем телом прижалась к Биллу.

Никак не могу выкинуть из головы воспоминание об этом. Весь остаток того длинного дня я скреб палубу, пока руки не онемели от непрерывной работы. Но мозг-то не онемел. Еще недавно он был практически мертв, ни на что не реагировал, а теперь вдруг проснулся и закрутился, как осиный рой, а желчный привкус ревности я только что на языке не ощущал. Если бы я озаботился проконсультироваться у Исаака, тот мог бы сообщить мне, что черная желчь меланхолии, отравлявшая мое существование, теперь вытеснена избытком желтой желчи, и в результате в моем организме так нарушился баланс «гуморов»[59], что я начал как маятник метаться из одной крайности в другую, и теперь этот холерический настрой гонит и гонит меня все дальше. Полагаю, он рассматривал всех нас как сборище сосудов, более или менее заполненных доброкачественными или злокачественными жидкостями, которые можно дополнять или сливать по его собственному усмотрению. Но я по глупости не стал его искать, а позволил этому зрелищу — Анна, прильнувшая к Биллу, — расти и расти, пока оно не превратилось сначала в нечто вроде светящегося образа Спаса Нерукотворного, а потом и вовсе обрело гигантские размеры, заполнив весь мой мир, словно нарисованное на нашем парусе. А что я, собственно говоря, увидел? Ничего особенного, просто обычное стремление обрести защиту перед лицом всепоглощающего ужаса. Да разве я сам никогда не ощущал такого? Нет, этот огромный образ ревности был продуктом моего собственного воображения, и только его одного, и, как любой художник, я начал добавлять к нему детали и подробности: Анна протянула руку к Биллу? Да, в моем воображении — протянула. Лицо Анны: она же повернулась лицом к нему — беспомощно, умоляюще? Точно, повернулась. Они обменялись взглядами, тайными, заговорщическими? Да, поглоти их обоих зубастая пасть ада, обменялись.

За этим последовал еще один день бесконечной работы на раскаленном добела солнце, потом еще один. И каждую ночь мне снились горькие сны. В итоге, однажды проснувшись, я обнаружил, что стало прохладнее, а с запада дует устойчивый ветер, а потом увидел Корсику справа по борту. Когда мы подошли ближе, остров превратился в высокую каменную стену, сверху прикрытую белым облаком. К полудню оно растаяло, обнажив целую коллекцию горных пиков, между которыми струились какие-то испарения. Внизу, в тени пиков, видимо, лежали городки, хотя мысль о том, чтобы жить в подобном заброшенном месте, заставила меня вздрогнуть. Низам указал мне на город Кальви и на Иль-Рус, Красный остров, а потом мы с некоторым трудом изменили курс и пошли на норд-норд-ост.

— Ветры в здешнем море переменчивые, — сообщил мне Джанни.

Подобно многим другим членам команды, он вел пиратскую жизнь и до того, как судьба забросила его на борт «Кормарана». Выходец из знатной венецианской семьи, однажды он убил в драке судью и вынужден был бежать от палачей дожа. Джанни долго занимался грабежами на берегах Италии вместе с бандой истрийских корсаров, потом воевал в отряде каталонских наемников на островах, мимо которых мы проходили несколько дней назад, прежде чем вверить свою судьбу «Кормарану», предварительно попробовав вести честную жизнь в Валенсии и чуть не превратившись в нищего.

— Этот ветер, дующий нам в спину, называется libeccio, — пояснил Джанни. — В это время года он тут свирепствует, как сам дьявол. Видишь вон те облака над островом? Ночью будет гроза, это точно, а потом поднимется такой ветер, что понесет нас до самой Пизы, да еще перебросит через горы за ней.

Он оказался прав. Пока мы шли вдоль берега к мысу Кап-Корсе, море потемнело, а облака, казалось, сгущались над нами, заполняя все небо. Было уже за полночь, когда мы обогнули мыс, — вся команда работала на палубе, — а через несколько минут вверху занялся пожар. Никогда в жизни я не видел таких молний. Они мелькали по всему небу, как спицы гигантской адской колесницы, и били в море вокруг корабля. Удары грома я ощущал всем телом, от голых подошв до постукивающих зубов. Ветер стегал нас с такой силой, что «Кормаран» чуть не ложился штирбортом в воду, и кто не успевал как следует ухватиться за леер или рангоут, кувыркаясь падал в трюм. Мы карабкались на мачту в полной тьме, каждые несколько секунд озаряемые вспышкой, казавшейся ярче и яростнее солнца, чтобы зарифить парус, и вскоре судно легло в дрейф, болтаясь на кипящих волнах. Молнии сверкали над головой, вспышки слепящего света заставляли всех замирать посреди бешеной работы, оставляя в глазах странные летучие видения, так что хоть закрывай их, хоть открывай — все равно я видел какие-то дикие лица бледных безумцев, окутанных сияющим ртутным заревом.

Сна в ту ночь не было вовсе, да и утром тоже. От Кап-Корсе до устья Арно нам требовалось пройти всего лиг двадцать, и снова предсказание Джанни обернулось истинной правдой. Мы шли с зарифленным парусом, libeccio свирепо бил в левый борт, когда вскоре после десятой склянки на горизонте завиднелся берег Италии. И сразу после этого ветер стих и с неба исчезли последние ошметки облаков. К этому времени мы подошли уже достаточно близко к берегу, чтобы различать заросшее камышом устье Арно и, еще дальше, едва видимые очертания самого города. Мы были здесь не одни: в реку входили и выходили суда самых разных типов и видов, и я заметил напряженную готовность на лицах капитана и Жиля. Я как раз подумывал, не удастся ли урвать несколько минуток сна, когда Жиль, стоявший на мостике, поманил меня к себе.