Читать книгу "Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон"

Иудеи объясняли безвременную кончину Тита укусом комара. Зарывшись в голову императора, он увеличивался в размере, пока не стал величиной с голубя, и на протяжении семи лет мучил императора невыносимыми головными болями, которые в конце концов его доконали.[292] Но люди с хорошей памятью, принимая во внимание послужной список Юлиев-Клавдиев, обвиняли его брата и преемника, Домициана, который, по свидетельству Светония, «строил против него козни». Однако историк не удосуживается привести доказательства. Титу скорее всего понравилось бы объяснение Плутарха, поскольку оно связывает отца с сыном. Плутарх приводит диагноз слуг Тита: слишком холодная вода в местечке Аква Кутилий, ставшая такой пагубной для Веспасиана, явилась также причиной смерти его старшего сына. Несомненно только одно: Тит умер на земле своих предков Сабинов, в начале осени, в том же доме и, возможно, в той же комнате, где скончался Веспасиан. Несомненно также, что выгоду от его смерти получил Домициан.

Тит не был готов встретить смерть. Он не хотел и не мог сохранять то дерзкое легкомыслие, которое до конца служило его отцу. Единственная не названная им ошибка в последние часы лишила императора хладнокровия. Если мысли Тита вернулись к Беренике, то он скрыл их от анналов истории. То же самое можно отнести к единственной дочери — Юлии, портрет которой изображался на монетах во время его слишком короткого правления. Они не имели отношения ни к его наследнику Домициану, ни к отказу предоставить Риму другого потенциального принцепса — серьезная ошибка в глазах истории, учитывая последующие события. Это был скромный и кроткий конец, в непритязательной сельской усадьбе за пределами Рима. Можно подумать, что он был продолжением пропагандистского плана Флавиев, подчеркивающим семейную смиренность этой непатрицианской фарисейской династии. Пафосность и основа для мученичества лежат в самой бесхитростности этого плана: любимый народом император умирает в расцвете сил.

Возможно, это был не слишком благородный конец для человека, непременным правилом которого было не отпускать ни одного просителя, не обнадежив его. Тит, императорские лавры которого подавили своенравие, был единственным из двенадцати цезарей, кто считал, что день прошел зря, если он «никому не сделал хорошего». В отличие от Отона смерть Тита была менее возвышенной, чем его короткое правление.

ДОМИЦИАН (51–96 гг. н. э.)

«Всего лишь третий?»

В отличие от Веспасиана и Тита Домициан плохо распорядился полученной властью. Этот предмет «всеобщей ненависти и ужаса», «лысоголовый Нерон» Ювенала[293], разделил вместе с Нероном окончательный посмертный позор Рима — damnatio memoriae — уничтожение любых материальных свидетельств о существовании человека. (Имя Домициана осталось нетронутым только под землей, где лежали водопроводные и канализационные трубы, проложенные в его правление, — наследие, не обладающее ни достоинством, ни отличием.) Но, несмотря на разбитые статуи, расколотые, стертые или переписанные плиты с надписями, последний из рода Флавиев не был забыт благодаря масштабным стройкам. Его дорогостоящая городская программа строительства и реконструкции затрагивала божественное и мирское: по крайней мере десять храмов, искусственное озеро для воссоздания морских сражений, новый дворец рядом с Большим цирком, стадион, очертание которого повторяет площадь Пьяцца Навона. Домициан оставил как большое архитектурное наследство, так и глубокие шрамы в сенаторском сословии, авторах римской истории, безудержная неприязнь которых не позволила этому принцепсу оказаться в неизвестности. По причине подобной антипатии (которая ни в коей мере не распространялась на весь сенат) источники, враждебно настроенные к императору, не дают возможности для сбалансированного прочтения его жизнеописания. За лицемерными речами проступают — подобно закрашенным художником деталям на картине — следы его деятельности и планов. В истории этого императора, известного тем, что он издал указ о сокращении посадок винограда, чтобы увеличить производство зерна в империи, еще не все ясно.

«Он был подобен скорее Нерону, Калигуле и Тиберию, чем своему отцу или брату… и обрел у всех такую ненависть, что заслуги отца и брата полностью умалил», — насмехается решительно недружелюбный Евтропий.[294] Несомненно, это преувеличение, но Домициан, такой, каким его показывают источники, очерненный личной и политической неприязнью ранних летописцев, — это человек с темной репутацией, мрачный и устрашающий. Он в одиночестве сидит в дворцовых залах, ловя мух и нанизывая их на палочку для письма, в одиночестве бродит в уединенных местах, ничего не делая, ни с кем не встречаясь, в одиночестве поедает чрезмерно обильные обеды, из-за которых у него отвисает живот и в результате которых он вынужден довольствоваться одним яблоком на ужин. Надо полагать, что он также в одиночестве вынашивает планы и замышляет интриги. По словам Диона Кассия, «из людей он никого не любил по-настоящему, кроме нескольких женщин… жаждал лести и при этом одинаково сердился как на угодников, так и на тех, кто не льстил ему: на первых за то, что они заискивали перед ним, а на других за то, что они, как ему казалось, презирают его». В интересах рассказчика так и должно быть. Принимая во внимание любовь древних к разительным контрастам, сияющие добродетели обожествленного Тита предполагают противоположность в преемнике. Домициан как будто с готовностью воспринял ожидаемую от него роль.

Светоний в свое время задумывал описать жизнь более чем двенадцати цезарей, чтобы сделать свой рассказ более современным. Как и Клавдия, собиравшегося написать историю гражданской войны при Августе, императорского секретаря отговорили от такого опасного замысла. Каковы бы ни были первоначальные желания автора, Домициан обеспечил достойный финал его намерениям. В основе падения последнего из Флавиев лежали тенденции, характерные для раннего принципата. Абсолютизм, эллинизм и заигрывание с божественным расстраивали, а иногда разрушали правление нескольких предшественников Домициана. Сами по себе эти притязания свидетельствовали о неразрешенных противоречиях в новом периоде жизни Рима. Каждое из них формировало и оспаривало развивающиеся идеи римскости, а также способствовало продолжающейся переоценке значения и последствий падения Республики (в особенности ограничения влияния сената).

Кроме того, эти притязания представляли собой публичное оскорбление республиканскому образу мыслей. В случае с Гаем Калигулой токсичная комбинация всех трех факторов, которые этот неуравновешенный двадцатилетний принцепс не пытался скрывать, привела к личной трагедии и дискредитации системы. В повествовании Светония Домициан глух даже к историческим предостережениям: «Ни знакомства с историей или поэзией… он не обнаруживал никогда». Для должностного лица, которое на протяжении всего нашего рассказа остается весьма спорным, такая позиция — порожденная упрямством? отсутствием любознательности? высокомерием? — одновременно озадачивает и заслуживает осуждения. Потому что Рим, такой, каким его понимали Август и Веспасиан, был городом, порабощенным видением своего прошлого. Со временем Домициан, неспособный примирить прошлое с настоящим, разделил судьбу Гая Калигулы. Он пал в результате заговора разочаровавшихся в нем преторианцев.