Читать книгу "Ветер западный - Саманта Харви"

— Выходит, все дело в этом, — произнесла Сара в холодной тишине. — Мой единственный грех в том, что я прихожу сюда и доставляю тебе радость. Поэтому я умираю.

— Сара, — повторил я, будто забыл все прочие слова, при том что я должен был уговорить ее одеться и попросить прощения за страдания, выпавшие на ее долю, на тот случай, если она страдает из-за меня. Но не в том смысле, в каком она думала. Бог не сердился на нее за то, что она приходит сюда, наоборот, ее визиты входили в Его намерения, они были частью моего испытания. Сара была ставкой в Его игре. Он наслал на меня лихорадку, чтобы иссушить в огне мою страсть к ней. А затем не пришло ли Ему в голову перенести этот жар на нее, чтобы от боли страдала она, не я?

Она сидела напротив, неподвижная, костлявая, как дьявол, с кривой спиной, голой грудью, сморщившимся животом, запавшими глазами и пальцами, согнутыми так, будто она непрестанно подзывала кого-то, и когда в дверь коротко, отрывисто постучали — так стучит тот, кто не намерен ждать приглашения войти, — она все равно не шевельнулась. И благочинный шагнул в мой дом, где обнаружил Сару полуголой; застукал нас, сказал бы я, ведь я до сих пор стоял на коленях перед ее наготой. Дружелюбие смыло с лица благочинного. Участливость, что недавно угадывалась в нем, пропала.

Суеверие

Сара ушла, закутавшись в шаль, торопливо подвязав чепец, протяжно читая молитву — какую, я не расслышал. Спустя полчаса наползли сумерки — день заканчивался, так и не сумев просиять. Благочинный не показывался. А ведь я был уверен, что он вернется. Надев накидку и деревянные башмаки, покрытые коркой грязи, я вышел из дома.

Туман, все гуще и гуще. Голоса, прорезающие туман, люди болтали, спорили, ругались — все как обычно, разве что я не мог определить, где находятся эти люди, на улице или у себя дома. Туман разъединял звуки, и казалось, что кричат совсем рядом, а смеются через дорогу, а потом тот же смех раздавался на дальнем конце улицы. Замешательство. То дернут за струну, то закричат, то заговорят хрипло, грубо, а потом опять смех и на смену ему женское воркованье.

В алтаре Ньюмана и на полу вокруг него горели свечи. Я сбросил деревянную обувку и забрался в темную будочку. Сел, подул на руки, чтобы согреть их, и прислонил голову к дубовой перегородке. Вскоре я заснул, сам того не заметив, но помню, как проснулся, — сон мой был неглубоким, тревожным. Поднес к лицу ладони, сложенные пригоршней, и подул в них, согревая нос.

Из будки я вышел, когда колокола пробили шесть, и увидел благочинного на коленях перед церковным алтарем — он читал вечерние молитвы.

— Джон, — сказал благочинный, не оборачиваясь. Моему появлению он явно не удивился и, надо полагать, знал, что я в будке, — догадался по деревянным башмакам у входа в неф. Однако по-прежнему Джон, я расценил это как доброе предзнаменование. — С исповедью не заладилось? И где обещанная вами очередь кающихся грешников?

— Думаю, многие еще не видели индульгенции.

— Уверен, так оно и есть.

— И они потрясены, горюют в растерянности.

Благочинный поднялся, но не обернулся, то есть стоял лицом к алтарю и спиной ко мне. Затем направился к алтарю Ньюмана, и я опять видел его только со спины.

— Что все это такое? — спросил он, перебирая самодельные побрякушки, амулеты, тканевые лоскуты, желуди, игральную кость, ветки с листьями и пчел.

— Приношения покойному, — ответил я, хотя подобные дары он наверняка видел не впервые.

— Как по-вашему, к Томасу Ньюману в деревне многие прислушивались? — осведомился благочинный.

— Поскольку земли в основном принадлежали ему…

— Я имею в виду его непосредственные отношения с жителями Оукэма.

— Друзей у него было много…

— Я имею в виду, не беседовал ли он с ними о духовных сущностях.

И тут он повернулся ко мне, лицо его было таким же, как всегда, — довольно благостным, ни намека на язвительность или укор.

— Я только что провел с полчаса в доме Морриса Холла, это было крайне любопытно, но, признаться, я обескуражен. У Холла собралась целая компания, при них была лютня Ньюмана, и они пытались на ней играть, чтобы, по их словам, услышать Бога. И узнать, как там Ньюман на том свете и долго ли его продержат в чистилище. А когда никому не удалось извлечь из лютни сколько-нибудь внятное музыкальное послание, они, к моему изумлению, принялись трясти инструмент — в надежде, что Бог пребывает внутри лютни. — Благочинный сдвинул брови в искреннем недоумении. — С какой стати Господу находиться в лютне Томаса Ньюмана?

— Они взыскуют. — Голос мой не выдал гнева, захлестнувшего меня; гневался я не на тех, кто тряс лютню, но на Ньюмана, поселившего в их умах и сердцах ложную надежду, чтобы потом взять и умереть, предоставив мне разбираться с последствиями. — Вам это покажется странным, — тем же невозмутимым тоном продолжил я, — вы привыкли иметь дело с приходами более зажиточными, с теми, кому есть что принести покойному вместо желудей и листьев. Но мои прихожане ищут Господа повсюду и во всем. Вам это кажется чересчур простецким, но они и живут просто.

— Я бывал в приходах таких же бедных, как ваш, и даже беднее. Встревожило меня другое. А именно: вы, их священник, ждете прихожан на исповедь здесь, в церкви, рядом с Богом, они же в это время где-то на задворках трясут лютню покойника и ждут, что из нее вывалится Бог. Вы позволили им сбиться с пути? Найти иного духовного наставника, помимо вас? В лице Томаса Ньюмана, в его музыке, в их дарах ему, в древесных веточках? — Он медленно выдохнул. — У вас найдется свеча?

Я принес ему одну из ризницы, он зажег ее и воткнул в плошку в алтаре Ньюмана поверх свечки, что уже оплыла, догорая.

— Две вещи, — сказал благочинный. — Я решил, пока я здесь, обыскать все дома в Оукэме, и не для того чтобы обнаружить нечто, оспаривающее смерть по неосторожности, но с целью доказать, что искать тут нечего. По крайней мере, я на это надеюсь, — впрочем, мы оба знаем о неожиданностях, что тебя подстерегают, когда случайно забредешь в чей-нибудь дом.

Вот оно, пусть и высказанное вскользь и весьма обходительно, сопровожденное мимолетной улыбкой даже, но тем не менее порицание, сигнал: я видел тебя с той женщиной. Вот она, желчность, свойственная ему и подмеченная мною в предыдущую нашу встречу, некая душевная скверна, которой он не в силах противостоять, разве что маскируя ее соблюдением приличий. Я скрестил руки на груди, кивнул. Если ему захотелось обыскать дома, милости просим. Он ничего не найдет.

— И второе, хотя, пожалуй, более насущное. Что может быть утешительнее для Оукэма, нежели знак свыше? Вместо того чтобы трясти лютню, выясняя, где сейчас Ньюман, в чистилище или уже нет, не больше ли толку будет, если мы получим известие от самого Бога? В обход истерии и суеверия, побрякушек и амулетов. — С этими словами он взял половинку желудевой скорлупки и, щурясь, заглянул внутрь. — Благоприятное знамение, ниспосланное Богом. Это было бы замечательно. Когда мужчина, женщина или ребенок стремительно проходит сквозь чистилище, разве это не лучшее свидетельство тому, что умерли они, не обремененные ни своими тяжкими грехами, ни чужими? Если ваши прихожане умирают праведно и стремглав уносятся на небо, разве это не доказывает добродетельность Оукэма? Существует ли более веское доказательство, какое я мог бы представить архидиакону? И какое еще доказательство тверже убедит меня в том, что ради спасения Оукэма стоит потрудиться?