Читать книгу "Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг"

Получив это письмо, мы не просто вздохнули с облегчением, а буквально пережили какой-то эйфорический шторм. Я должен был возвращаться на работу и, уходя, оставил письмо на столе. Я вел машину, и в голове назойливой мухой жужжала одна мысль: я правда только что прочел в письме «братья», или это плод моего воображения? Эта неопределенность мучила меня, пока я не добрался до рабочего места, не позвонил матери, чтоб та прочла мне письмо еще раз, но никто не брал трубку. Я решил вернуться к ней домой после работы и перечитать самостоятельно, чтоб развеять все свои сомнения, не тревожа мать домыслами и навязчивыми идеями.

Весь день я не мог успокоиться, эти «братья» были будто соринка в глазу. Приехав к матери и взяв письмо в руки, я понял, что ничего не выдумал и ничего не перепутал. Там действительно без всяких уточнений, будто это само собой разумелось, было написано: «братья встретят тебя в аэропорту». Что это значило?

О каких братьях шла речь, если брат был только один — Арон? С другой стороны, если выжил кто-то еще, Бетя сообщила бы об этом гораздо более ясно и подробно. Я понимал, что игра моего воображения ни к чему не приведет и что эта фраза бессмысленна. Конечно, мне стоило поговорить об этом с матерью.

— Все просто. Помнишь, как часто она писала, что доктор Астров им как родной брат? Вот и подтверждение: доктор Астров тоже приедет в аэропорт встречать меня, — ответила она мне, будто бы немного важничая.

— Точно, ты права, — признался я. — Совсем забыл об этом докторе Астрове.

Через неделю мать села на самолет в Москву, лишний раз перед этим заявив, что кое-какие мечты все же должны сбываться. Жизнь преподносит нам невероятные сюрпризы, достойные большой благодарности.

Последнее письмо

— Как твою мать приняли в Москве? — спросила Мария Виктория.

— Давай я все-таки продолжу по порядку.

Но продолжать было не так просто: на этом этапе рассказ требовал обдуманности и чувства ритма, которыми я в тот момент похвастать не мог. Потому я рассказывал, как получалось:

— До вылета оставалось три дня, и хотя мать старалась делать вид, что не нервничает, все мы были как на иголках, и сама она тоже. Такое впечатление, что это была какая-то напасть. Все навалилось сразу: первый в жизни перелет, к тому же очень долгий, да еще и через океан, а в конце — желанная, но наверняка полная неожиданностей и неопределенности встреча. Правда ли, Арон и Бетя такие, как можно судить по письмам? Как живут они в стране, где риск в порядке вещей, а покой может только сниться? Как они примут ее? Ведь она уже не та полная живости девушка, какой была в молодости, — годы, разочарования и душевные раны берут свое. Она была уже кем-то другим, но все равно ее с ними объединяли воспоминания и родной язык. А если вдруг окажется, что они говорят на разных языках? Близость встречи все больше путала ее и тревожила.

— Зачем ты решил, что я должна там пробыть два месяца? — спрашивала она, и в этом вопросе слышался упрек. — Мне бы и одного хватило. В Москве у меня никого и ничего нет, кроме воспоминаний, а вот они работают, им тяжело. Думаешь, им удобно будет возиться со мной два месяца? Мне кажется, мы неправильно поступаем. Прошу тебя, исправь это как-то.

— Сейчас? Это невозможно. Кроме того, я уверен, что все пройдет более чем хорошо.

— С чего ты взял?

Мы сидели у нее на кухне, и я понимал, что диалог этот бессмыслен, но неизбежен, — напряжение надо было снимать хоть как-то. В то утро я выкупил ее билеты, получил карточку, подтверждающую бронь гостиничного номера, и приехал все это передать. Я знал, что она страшно беспокоится, но почему-то подумал, что мое присутствие немного ей поможет. Потом я понял, что ошибался. Никогда еще не видел ее такой нервной и раздражительной. Мы сидели и разговаривали, пришел Родольфо, мой брат. По обыкновению своему, он забрал из почтового ящика ворох писем и прочей корреспонденции и сложил все на стол. Никто не обратил на это внимания. Мы поздоровались, перекинулись парой слов о предстоящей поездке, подшучивая над маминым мандражом. Затем я попрощался со всеми до завтра и ушел, так как меня ждали другие дела. Выходя, я заметил среди писем конверт, который привлек мое внимание; по советскому гербу на марке я тут же понял, откуда он.

— Письмо из Москвы, — указал я на него. Мы уже получили письмо, в котором все мелочи были оговорены. И тогда о чем же может быть это, пришедшее позже? Моя пессимистичная натура знала ответ на этот вопрос: о чем-то печальном и болезненном. Просят ли они, чтоб мать отменила поездку, или предупреждают о предстоящих сложностях? За несколько секунд мое воображение пробежало по всем кругам ада. Стараясь сдерживать дрожь в руках, я открыл конверт. Четыре листа, каллиграфично исписанных каллиграфическим Бетиным почерком, которые я тут же, борясь с тревогой, стал читать вслух. Углубляясь в текст, я старался дышать ровно, но ничего не мог сделать ни с сердцебиением, ни с адреналином, захлестывающим мое сердце, ни с пугающей бледностью своего лица. Я говорю о том, что сам тогда чувствовал, но стоило бы упомянуть и происходящее с матерью — она рыдала, и на ее искаженном лице отражалось сразу столько переживаний, что невозможно было хоть сколько-то их разделить. Она схватилась за голову и как заведенная выкрикивала одно и то же: «Господи Боже, Господи Боже, не может такого быть!»

Мой брат Родольфо, для которого европейские родственники были чем-то вроде энтелехии[50] (они были недоступны, жизнь их непостижима, а сами они были известны ему только по рассказам), сохранял спокойствие и пытался хоть как-то успокоить мать. Когда я закончил читать, все мы трое обнялись и надолго замолчали. Никто не решался ни слова произнести, ни шевельнуться. Мы даже плакать не могли — такие невероятные по силе переживания захлестнули нас.

На какое-то время я замолк и потом добавил:

— Понимаю, что невозможно передать достоверно те эмоции, которые доставило нам чтение того письма. Мне даже вспоминать о том моменте тяжело, но, если постараться, думаю, получится. Чем глубже я погружался в текст, тем сильнее он потрясал меня. Как это часто со мной бывало в таком состоянии, я понимал отдельные факты, но сразу же увязать их между собой, осознать саму глубину и важность всего происходящего в целом мне никак не удавалось. Перечитывая по второму разу, я, будто жвачное животное, подолгу мусолил каждое предложение. До меня наконец стали, помимо прочего, доходить причины неразберихи и неувязок — они крылись в датах на конвертах.

— О какой неразберихе ты говоришь? — удивленно переспросила Мария Виктория.