Читать книгу "Сердце странника - Анна Климова"

Он ухватился за этот голос, как за спасительную соломинку, которая помогала ему держаться на плаву, не давала захлебнуться криком боли. Тимофей не хотел потерять этот голос внутри себя. Он злился на каждый посторонний звук, который заглушал его. Но вскоре посторонние звуки стали сильнее. Сначала он различал их с трудом, потом они обрели смысл и насыщенность. Он слышал даже перестук эмалированных емкостей и разговоры в коридоре больных с врачами. Он просто лежал и слушал почти сутки, не желая обнаруживать свое возвращение. Это было все равно что стать невидимым. Люди тогда начинали говорить так, словно его не было рядом.

— Как его состояние сегодня, доктор?

— Без изменений в худшую сторону. А вы вообще, извините, кто?

— Тот, кто, судя по всему, оплатит его лечение.

— Не родственник?

— Нет. Моя фамилия Остерман. Геннадий Маркович. Или Генри. Как угодно.

— Охрана у палаты ваша?

— Да, я нанял их.

— Пусть наденут халаты. Так положено.

— Хорошо, я скажу.

* * *

Кристина заваривала себе кофе, забывала про него и снова заваривала. Иногда, не отходя от окна, лихорадочно затягивалась гнусной сигаретой, которую через минуту с гадливостью тушила в пепельнице.

Уснуть она не могла, как ни старалась, хотя не спала несколько суток. Дошло до того, что Геннадий Маркович заставил ее поехать к нему домой и строго приказал выспаться.

Смешной толстяк! Как она могла спать, когда все свои сладкие сны обменяла на одну только возможность быть рядом с человеком, которого любила больше жизни? Не осталось у нее снов. Не осталось.

В пустом доме Остермана Кристина долго не выдержала. Поехала на квартиру Тимофея, где полдня с остервенением наводила порядок и отвечала на бесконечные телефонные звонки.

«Господи, помоги моему Тимофею!», — с горьким тайным отчаянием суетились ее мысли, отраженные в тенях под глазами, растворенные в кружках с кофе, расплескавшиеся по полу и затопившие, как ей казалось, весь город.

Кристина корила себя за то, что поддалась уговорам Геннадия Марковича и уехала из больницы. И теперь ждала утра, как избавления. Для нее не было ничего кошмарнее этого ожидания. Еще более отчаянным казалось лишь ожидание без надежды в компании с самобичующими мыслями, которые ранили, как отравленные микробами занозы. Что сделано не так? Или сказано не то?

«МНЕ СТРАШНО!!!» — вопило все внутри Кристины. Этот страх делал ее слабой, а ей так необходимо быть сильной, иначе не выдержать этого мучительного беспокойства, не вынести жутких предчувствий, подступавших к ней, словно толпа больных уродцев, на которых и смотреть не хочется, но они все равно привлекают к себе внимание именно своим уродством.

«Как он мог, зная, что может случиться, пойти на эту встречу?! Как? Глупый, глупый, глупый!»

Нет. Она даже злиться на него не могла. Как можно злиться на душу, изливавшую на тебя всю приязнь и искристую пыль надежд? Как непросто смахнуть эту пыль, когда все пропитано ею. Как трудно дышать и думать, когда все чувства, все ощущение жизни сосредоточено на одном человеке, чье имя и образ вызывают в памяти самые приятные, самые сокровенные, самые притягательные моменты. И как жить без этого? Что делать? Куда идти?

«Господи, только бы с тобой все было хорошо! Только бы хорошо!» Кристина свернулась калачиком на диване, закрыла руками голову. Как жестоко… Как жестоко все вокруг. Как страшно! Страшно верить и не верить. Мучительно ждать.

Если бы слезы могли жечь, словно кислота, она этому даже была бы рада. Пусть они прожгли бы ее наконец насквозь и дали пролиться чему-то неизмеримо более горькому, что копилось в ней все это время.

Ее осаждали худшие из предположений. Она ощущала их краем сознания, как ощущается некоторое время после пробуждения ночной кошмар, суть которого растворена в потном ужасе и потому неподвластна детальному анализу. Жуткое чувство потерянности сделало ее больной. Она была связана этим чувством, словно веревками. Ей хотелось разорвать веревки и булгаковской ведьмой улететь в окно. А потом чуткими руками просеять воздух и почуять опасность, уловить ее и тут же ринуться к ней, чтобы заворожить, зашептать, закрутить в колдовском водовороте, который разметает по свету все угрозы, не оставляя от них и следа.

Кристина в своей тревожной полудреме почти видела, как открывает окно, почти ощущала, как тело ее наливается пугающей потусторонней силой, способной на самые жуткие проделки, осязала, как молочный лунный свет, похожий на яд и одновременно на божественный эликсир, струится по стенам и потолкам, потом стекает вниз и плещется у ее ног подобно отъявленному льстецу, замышляющему преступление. Он проникает в ее тело через открытые поры и растворяется в стынущей крови теплым Гольфстримом. Лунный яд внушал Кристине надежду. Подкрадывающаяся городская ночь подбадривала ее, отталкивая нерешительность и страх. Мир готов был преклонить перед ней колени, но она хотела не этого. Она разменивала все возможности на одну-единственную — видеть Тимофея, знать, что с ним все в порядке. Весь мир стоил этого. Ведь в мире, по сути, оказывалось не так много стоящего. Кроме главного — теплого дыхания на плече, слез, слов, сказанных в темноте, смысл которых тает в лихорадочном сознании, познавшем весь ужас одиночества и отрекающемся от него со всей страстью, на которую способен человек, решивший жить иной жизнью, которая потребует от него готовности к немыслимым испытаниям. И эти испытания не испугают его, потому что он встретит их не один и пойдет им навстречу с гордо поднятой головой.

И все это с одним условием — ее рука будет в руке Тимофея.

Он вернется. Не может не вернуться. Потому что он нужен ей, как воздух, как вода, как солнце. И потому что так подсказывала ее колдовская натура и лунные блики, скользящие по занавескам. Об этом твердил город, по которому во всех направлениях текла жаркая лава машин. Об этом нашептывал осенний ветер, одиноко блуждающий среди сиротливых деревьев. На это намекало небо, терзаемое невнятными уличными огнями. Об этом шипели троллейбусные провода, плевавшиеся яростными искрами.

В тревожном полусне Кристина обозревала все, что с ней произошло за последнее время, и не находила ничего, за что могло бы уцепиться сожаление, которое всегда вытаскивало ее крючком на берег разочарования. Все было прекрасно. Прекрасно и… невероятно. И радость, и тревоги, и боль, и ожидание — все сплелось в жаркий клубок жизненной энергии, наполнявшей ее дыханием. До этого она захлебывалась, барахтаясь в темной воде окружающего безумия, сама себе непонятная и противная. Сама себе — жестокий палач. Тимофей бросился за ней в ее собственный бушующий океан и потянул за собой. Он не испугался ее враждебной отстраненности, не отступил перед ее язвительностью, проигнорировал ее рассудочность. И все из-за своей странной убежденности в том, что между людьми, даже в самые циничные времена, может проноситься горячая искра, почти непереносимая из-за томительного обожания, поглощавшего все и вся. Об этом он говорил ей в тишине, и она слышала каждое его слово, внимала ему в счастливом блаженстве, не в силах ни прервать, ни добавить что-то. И слова Тимофея не казались вычурными, надуманными, сплетенными из непрочных сетей сиюминутной страсти.