Читать книгу "Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - Агнета Плейель"

Наконец мы достигли Дампита – селения, где тюки с кофе перекладывают с лошадиных спин на повозки. На площади, или по-местному «пасар», нам перепало по тарелке супа от одного предусмотрительного армянина, заправляющего здесь почтой, транспортом и прочими услугами на все случаи жизни, – так что в ожидании лошадей мы перекусили.

Дальше ехали верхом, я – с поджатыми ногами, оказавшимися слишком длинными для моей лошаденки, трусившей, несмотря на это, довольно резвой рысью.

Дорога шла вверх, петляя на все более крутых поворотах. Я слышал хриплое карканье туканов и боевой клич лесного петуха и преодолел по подвесным бамбуковым мостам множество лесных речушек, пока на поляне, среди оплетенных лианами джунглей, не показалась деревня, или деса, где проживают занятые на плантации туземцы.

«Вонокойо» означает «богатый лес».

Моя дорогая девочка, и днем, и ночью все мои мысли – только о тебе.

Вонокойо, 1896

Моя дорогая Эстрид!

Последнее письмо я отослал тебе несколько месяцев назад, и поэтому сейчас меня терзает совесть. Помни, что и днем, и ночью все мои мысли – только о тебе. Не переставай мне писать, даже если мои ответы задерживаются. Помни, что любая весточка из дома для меня – источник бесконечной радости.

Сейчас я сижу в одной из хижин для рабочих. Здесь их много, а вокруг – цементированная площадка для просушки кофе. Тут же, позади домиков и пристроек, в которых располагается наше предприятие, – жилище хозяина плантации. Это крытое листьями продолговатой формы бунгало с просторной верандой на изящных столбах из тисового дерева.

Сюрмонт – еще та штучка, и я уже успел несколько раз с ним повздорить. Он человек горячий, но и мое терпение испытывать никому не советую. Сейчас я получаю полторы сотни флоринов в месяц и тружусь с шести утра до шести вечера. Прибавь к этому обходы сушильных домов, ради которых я поднимаюсь с постели по три раза за ночь. В общей сложности во время уборочной страды наш рабочий день составляет шестнадцать часов в сутки, включая эти проверки. Мы давно уже забыли про выходные, не говоря о праздниках. Может, это хоть немного оправдает меня в твоих глазах.

Вечером я, как побитый, уползаю под свою москитную сетку и ложусь на жесткий матрас с голландской «фрау» между ногами; так здесь называют продолговатую подушку, предназначение которой – впитывать пот.

Каждое утро я выхожу в поле проверять рабочих. Сотни индонезийцев сидят предо мной на корточках с мотыгами и вилами в руках на поделенной на клетки площадке. Я отмечаю в тетрадке число приступивших к той или иной работе, на что уходит около десяти минут, после чего туземцы расходятся заниматься своими делами.

Кустарники на полях стоят такими ровными рядами, что, глядя на них, становится не по себе. Осматривая поля, я прохожу ежедневно по много миль, и непременно с ружьем за плечами, потому что плантации надо охранять от диких свиней и обезьян. Джунгли наступают. Случается, стайка мартышек пробирается в кофе из окружающих поля тенистых рощиц. И каждые четырнадцать минут – я специально засекал время – вулкан Семуру, у подножия которого мы расположились, выбрасывает в небо огромный дымовой гриб. А спустя еще три минуты по земле пробегает дрожь. Вчера у меня на столе звенела посуда.

Об Оскаре почти ничего не слышно.

Жизнь, моя дорогая, – лучший учитель. Я знаю, что писатель из меня никудышный, перо – не мой инструмент. Здесь есть над чем поработать и карандашом, и кистью, однако у меня не остается времени даже на эскизы. Не говоря уже о нервах.

Я делю жилище с индусом, с которым мы неплохо ладим. Пока что я его подчиненный, однако в следующем году думаю обрести независимость и надеюсь на повышение жалованья.

Больше всего на свете я мечтаю сейчас сесть на лошадь и уехать куда-нибудь подальше. Только четвероногому приятелю под силу развеять мою тоску. Но не волнуйся: не сомневаюсь, что нас с тобой ждет блестящее будущее.

И днем, и ночью все мои мысли – только о тебе.

Темпорсарие, 1898

Эстрид, любимая, у меня тяжело на сердце. Что мне ответить на твои вопросы? Мои надежды быстро заработать денег и вернуться к любимой профессии, возможно, были наивны, но я помню о ростке, чье упорство пробивает и камень.

Сейчас у нас опять уборка урожая. Вчера мне пришлось помериться силами с рабочими из Мадура. Мадурцы, да будет тебе известно, отличаются от яванцев горячим темпераментом, они не расстаются с длинными ножами и имеют достаточно денег. Эти почти чернокожие туземцы говорят на своем языке. Все они – отменные кораблестроители и мореплаватели. Каждый год к уборочной страде из Мадура приезжает один вождь, внушительного вида индонезиец, в сопровождении таких же рослых семи сыновей и более сотни соплеменников, мужчин и женщин. Вчера этот великан самовольно разместил своих людей в том месте, где, по его мнению, они могли бы больше заработать.

Я отозвал их назад. Вождь рассвирепел, а потом сделал то, чего я опасался, – настроил против меня свое племя. Они двинулись на меня с поднятыми мотыгами, при мне же не было даже ружья. Разве мой солдатский палаш – но на что он годится?

Я пошел навстречу, но тут передо мной выскочил мой помощник, или мандур, маленький яванец по имени Труно, и встал между нами, раскинув руки. Его увещевания подействовали, толпа отступила.

Однако вечером, когда взвешивали мешки, вождь снова принялся бесчинствовать. Он пролез к весам вне очереди, и я сделал ему замечание. Поскольку словесные увещевания не помогли, я поднялся на лестницу, на которой стояли весы, и просто перекинул чернокожего хулигана через перила. Туземцы притихли, но Труно опять за меня заступился. «Туан говорит – слушайте!» – закричал он. Через некоторое время работа возобновилась, однако на душе у меня оставалось неспокойно: я ведь не знал, во что может вылиться этот конфликт.

Утром, когда солнце едва показалось над горизонтом, я увидел с веранды своего дома направлявшуюся ко мне небольшую процессию. Вождь из Мадура и семеро его сыновей вошли во двор и остановились на почтительном расстоянии от крыльца. А я был один, не считая кухарки и нескольких слуг.

Ни слова не говоря, вошедшие уселись на земле, скрестив ноги. Я сделал им знак подняться, они послушались. Я спустился во двор и встал лицом к лицу с их предводителем, что, вероятно, их удивило.

Некоторое время мы просто смотрели в глаза друг другу. Потом вождь сказал мне по-явански:

– Я пришел проститься с туаном.

– Я хотел бы, чтобы ты остался, – ответил я.

– После того, что случилось, я должен уйти, – возразил великан.

– Но я прошу тебя, – настаивал я.

– Я уйду и больше никогда сюда не вернусь, – сказал вождь. – Я сам виноват во всем.

Я не могу тебе этого объяснить, Эстрид, но слезы хлынули из моих глаз сами собой. Ведь он был старик, а я, в сущности, еще молодой человек. Дальше я действовал, повинуясь необъяснимому внутреннему порыву: раскинул руки и обнял его.