Читать книгу "Один талант - Елена Стяжкина"

– Надо говорить: трясет! Понял?

Я понял.

А Котя закричал на маму:

– Пусти! Мне Оля сказала! Мне Оля сказала, что он нам не муж и он нас не любит! Пусти!

– Он врет! Не слушай его! Очень тебя прошу! – прошептала мама.

– Вечером разберемся, – сказал этот.

– Подожди… – всхлипнула мама.

– Вечером! – повторил он.

* * *

Я маминому-не-мужу не нравился. Я был ему «как девочка», «слишком сентиментальный», «сопливый хлюпик» и «в этом возрасте мужика в машине уже не должно укачивать».

Ему со мной было сложно. Я один раз танцевал на утреннике с девочкой, которая мне не нравилась. У меня к ней не шли ноги, не поднимались руки и забывался поклон. Но я был с ней в паре. Нас поставили. И я очень старался, чтобы наша пара была не хуже других.

Этот тоже очень старался. Такой мяч!!! Я бы той девочке ни за что не подарил свой любимый мяч. А он, мамин-не-муж, мне подарил.

Значит, он может быть и Шреком. Добрым. И Котя ему был как-то ближе: «молодец-пацан-боец».

А у меня мяч. А у маминого-не-мужа что? Вовка когда еще родится? Я подумал, что пусть у него будет Котя.

– Он не врет. Оля нам так говорила. Он точно не врет. Он не виноват.

– Все нормально, – сказал мамин-не-муж. – Все нормально.

На маму и Котю он не смотрел. Только на меня. А потом ему позвонили. Он сел в свой «мерседес» и уехал на работу. Давать советы по десять копеек за штуку. А сейчас даже на семечки таких цен нет.

Дома мама сначала молчала и с нами не разговаривала. Потом Котя к ней подлизался с книжкой. А я пошел писать палочки в тетради для домашних работ номер один. В квартире было тихо и грустно. Откуда-то взялась жара. Она стояла. От жары я был весь красный и мокрый.

А Оля позвонила маме и спросила, как все прошло. А мама закричала, что Оля добилась своего, что Оля разрушила ее семью и что теперь она, Оля, может радоваться.

Про Котю сказала и особенно про меня.

Оля бросила трубку. А мама сказала мне: «Как ты мог такое сделать?»

А потом еще Оля перезвонила мне лично и сказала, что я предатель и фашист.

«И Павлик Морозов!» – добавила мама.

А я… Я не знаю, кто такие фашисты и Морозовы.

Когда Оля позвонила в третий раз, мама с ней помирилась. Они простили друг друга и долго плакали прямо в свои мобильные телефоны. А после слез они придумали план.

В этом плане я должен был извиниться перед маминым-не-мужем и сказать, что я все нафантазировал, потому что я люблю врать и смотреть, как другие люди вертятся как ужи на сковородке. Потому что я жестокий эгоист, который выносит на люди придуманные семейные тайны. Потому что я плохой, как мой папа, который женился на дуре-рокерше и совсем потерял совесть.

Чтобы у меня не было другого выхода, мама послала этому эсэмэску, в которой просила у него прощения за меня, уже признавшегося в чудовищной лжи, и сообщала, что он сам убедится, что Оля не могла такого сказать, когда поговорит с ней лично.

«Оля – святая мать и святая бабушка, наша Оля – ангел, ты понимаешь это? – строго спросила меня мама. – И Котя мне только что подтвердил, что это была шутка!»

А я молчал.

Я думал: зачем жарить ужей на сковородке? И почему Олин портрет не висит в церкви, если она святая? А если висит, почему я ее не узнал? Еще я думал о том, что каждый человек должен выбирать, с кем он будет. Это моя Катя так сказала.

Еще она сказала, что это очень трудно – выбирать. Мама и Котя выбрали Олю. Этот, мамин-не-муж, наверное, выбрал маму и Вовчика. Моя Катя – моего папу. Потому что на Таю все-таки надежды мало. А я выбрал Котю, потому что он маленький и его жалко.

А кто-нибудь, например, обязательно выберет меня.

Потому что не выбранных не бывает. Я так думаю.

* * *

Мама написала мне бумажку большими печатными буквами. «Уважаемый Эдуард Сергеевич. Простите меня за то, что я вам соврал. Этого больше не повторится. Я обещаю исправиться!»

– Прочитай и выучи наизусть! – сказала мама.

– А нам задали выучить любимое стихотворение. Мне учительница его уже раздала! Вот, – ответил я.

– Пока не исправишь ситуацию, тебя для меня нет! – сказала мама и ушла на кухню.

А я остался в комнате. За синим столом.

У этого, наверное, тоже есть стол. И мама есть. Она должна стать нашей новой бабушкой. Особенно Вовчику. А то у него пока что вообще ни одной нет.

Может быть, этот тоже звонил своей маме? И она ему тоже сказала: «Тебя для меня нет!»

И написала ему печатными буквами, чтобы выучил и сказал: «Уважаемый Андрей Олегович. Не расстраивайтесь, пожалуйста. Этого больше не повторится. Я обещаю».

Уважаемый Андрей Олегович – это я.

А новую бабушку зовут Галя. И ей ничего не стоит выбрать меня, хотя, конечно, лично мы с ней никак не знакомы.

Пересказы

Жена писателя

Валина мама (болит-болит-болит!) жила в двух агрегатных состояниях: в пуговицах и без. Она всегда шилась. В голубое, в «морскую волну», в «бирюзу», в осеннюю траву. Юбка – чуть за колено. Пиджак – обязательно в талию, но чтобы под блузку, под «кружавчики». Пуговицы покупала в командировках и на отдыхе. Волшебные янтарные, с застывшими внутри жуками, или металлические, с чеканным профилем горского князя. Были еще красные, в виде двух вишен. Валя говорил, что больше похоже на жопу макаки-резус. Но тогда он был подростком, ему все было похоже на жопу.

Валина мама работала в отделе кадров горисполкома. Это такая постоянно средняя величина. Уже не в грязи, но еще не в князьях. Голос у нее был как у нашей физкультурницы. На первый-второй рассчитайсь! Стриглась всегда коротко. «Халу» на голове не признавала категорически. Считала ее архитектурным излишеством.

В пуговицах Валина мама была женщиной на все времена. В пуговицах она была строгой и везде уместной. В комиссии ОБХСС на молокозаводе, в рейде санэпидемстанции на рынке, на открытии слета клубов авторской песни.

О ней говорили «харчит людей». Ест значит. О ней говорили, а я собирала-собирала все эти сплетни и слухи, чтобы быть вооруженной в борьбе за надкусанного и едва живого Вальку.

Без пуговиц она сербала, ела руками, смачно отрыгивала, передвигалась по дому в рейтузах в нежный голубой горох (сильно затирались между ногами) и в атласном, тоже шитом, розовом лифчике (все потому что свои).

Это была «жизнь, когда никто не видит».

«Жизнь, когда никто не видит» – это первый Валин текст. Первый успех. Слова, произнесенные со сцены. Такое понимание было в зале, такое единение с этими рейтузами. У каждого в доме жила своя женщина без пуговиц. Просто никто не решался вывести ее на сцену. Свою было жалко. А Валину маму – нет.