Читать книгу "Тропик Козерога - Генри Миллер"

Страдание не научило меня ничему; другим, может быть, оно необходимо, но для меня оно не более чем алгебраическое проявление духовной неприспособленности. Та драма, которая выражается в страдании современного человека, ничего для меня не значит; фактически, она никогда ничего не значила для меня. Все мои Голгофы были псевдотрагедиями, крестными муками в розовом свете, дабы поддерживать адский пламень ярко горящим — для настоящих грешников, о которых можно ненароком забыть.

А вот еще… Тайна, окутывавшая мое поведение, становится глубже, чем ближе я подхожу к кругу кровной родни. Мать, породившая меня, была мне совсем чужой. Начнем с того, что, родив меня, она дала потом жизнь моей сестре, о которой я всегда упоминал как о моем брате. Сестра была безобидным монстром, ангелом, облаченным в плоть идиотки. В детстве у меня возникало странное чувство, потому что приходилось расти и взрослеть бок о бок с существом, приговоренным всю жизнь оставаться умственным уродцем. Быть ей братом невозможно, ведь невозможно считать этот атавистический телесный остов «сестрой». Мне кажется, самое место ей было бы среди австралийских аборигенов. Среди них она, может быть, добилась бы высокого положения и могущества, ибо, повторяю, была воплощением доброты. Она не умела причинять зло. Но к жизни в цивилизованном обществе она была не приспособлена; она не только не имела желания убивать, но и не имела желания преуспевать за счет других. К труду она была непригодна. Даже если бы ее научили изготовлять, например, взрыватели к фугасным бомбам, она по пути домой свободно могла бы кинуть зарплату в реку или отдать ее нищему на улице, не ведая, что творит. Нередко ее лупили как собаку в моем присутствии за такое проявление милосердия, совершенное, как они выражались, по рассеянности. С детства меня учили: нет ничего хуже, чем совершать добрые дела без всякой видимой причины. Сначала меня наказывали точно так же, как сестру, поскольку у меня тоже была привычка раздавать свои вещи, особенно новые, только что купленные. А в пять лет меня побили за то, что я посоветовал матери срезать с пальца бородавку. Однажды она спросила, как ей поступить, и я, обладая весьма ограниченными познаниями в медицине, велел отрезать ее ножницами, что она и сделала. А через несколько дней началось нагноение, и тогда она позвала меня и сказала: «Это ты уговорил меня срезать бородавку!», после чего мне устроили жестокую порку. В тот день я понял, что родился не в той семье. И начал с невиданной скоростью учиться. Вот и скажите после этого, что нет адаптации! К десяти годам я испытал на собственной шкуре всю теорию эволюции. Да уж, пришлось пройти все фазы животной жизни, не порывая уз с этим созданием, называемым моей «сестрою», существом, очевидно, примитивным, даже к девятнадцати годам не освоившим секреты азбуки. Вместо того, чтобы расти как сильное дерево, я стал клониться на сторону, полностью пренебрегая законом всемирного тяготения. Вместо того, чтобы выпустить веточки и листочки, я стал обрастать оконцами и орудийными башенками. По мере роста все сооружение превращалось в камень, и чем выше я становился, тем смелей пренебрегал законом всемирного тяготения. Я был феноменом на фоне пейзажа, из тех, что притягивают к себе людей и напрашиваются на похвалу. Если бы матушка предприняла еще одну попытку, она, наверное, родила бы удивительного белого бизона, и нас троих поместили бы до конца наших дней в музей, за загородку. Беседы, что имели место между пизанской башней, орудием бичевания, машиной храпа и птеродактилем в человеческой плоти,{134} были странноватыми, если не сказать больше. Темой беседы могло стать все что угодно: хлебная крошка, которую «сестрица» не заметила, убирая со стола; невычищенная куртка, которая в портновских мозгах папаши превращалась в клубный пиджак, визитку или сюртук. Когда я приходил домой с катка к обеду, говорили не о свежем воздухе, вдоволь доставшемся мне, не о геометрических фигурах, которые я выписывал на благо мышцам, — нет, все пересиливало крохотное пятнышко ржавчины под креплением: если его, видите ли, немедленно не удалить, это приведет к порче всего конька и утрате некой практической ценности, непостижимой для моего расточительного ума. Ничтожный пример, а все-таки это пятнышко ржавчины приводило к бредовым последствиям. Бывало, «сестра» ищет банку с керосином да и опрокинет горшок с черносливом, томящимся на плите. Возникает опасность для всей семьи — так можно лишиться необходимых калорий к завтрашнему обеду. Следует жестокая порка, не в гневе, нет, — так можно расстроить себе пищеварение, — но тихо и эффективно, словно химик взбивает белок, готовясь к проведению анализа. Только вот «сестра», не понимающая профилактического характера наказания, начинает издавать леденящие душу крики, и это так действует на папашу, что тот уходит из дому и возвращается часа через два-три мертвецки пьяный и, что еще хуже, начинает скрестись в дверь, сдирая краску. Крохотная чешуйка краски служит поводом для главного сражения, которое плохо влияет на мое воображение. Ведь в мечтах я часто меняюсь местами с сестрой и вместо нее принимаю все муки, да еще и худшие, усиленные в моем сверхчувствительном мозгу. Эти мечты всегда сопровождались звоном бьющегося стекла, визгом, руганью, стоном и рыданиями, и в мечтах этих я почерпнул неизреченное знание древних таинств, обрядов посвящения, миграции душ и так далее. А начиналось все сценой из обычной жизни: сестра стоит у доски на кухне, над ней возвышается мать с линейкой в руке и спрашивает, сколько будет дважды два? Сестра вопит: пять. Бац! Нет, семь! Бац!

Нет, тринадцать, восемнадцать, двадцать! А я сижу за столом, делаю уроки, как наяву. Но с очередным изгибом линейки, готовой опуститься на голову сестры, я вдруг ухожу в иное царство, где не знают стекла, как не знали его древние люди. Вокруг все знакомые лица, ведь это мои кровные родственники, которые по какой-то таинственной причине не узнают меня в моем инобытии. Они облачены в черное, а цвет их кожи пепельно-сер, как у тибетских дьяволов. Все они вооружились ножами и прочими орудиями пыток: они принадлежат к касте жертвенных палачей. У меня, кажется, есть полная свобода и власть божества, и все же по какому-то прихотливому случаю в конце концов я всегда оказываюсь на жертвенной плахе, и один из моих кровных родственников склоняется надо мной, чтобы сверкающим ножом вырезать сердце из моей груди. Обливаясь потом, я в ужасе начинаю твердить свои «уроки» звонким, пронзительным голосом, все быстрей и быстрей, словно уже чую нож, вонзающийся в сердце. Дважды два четыре, трижды три девять, земля, воздух, огонь, вода, понедельник, вторник, среда, кислород, водород, азот, миоцен, плиоцен, эоцен, Отец, Сын, Дух Святой, Азия, Африка, Европа, Австралия, красное, синее, желтое, щавель, хурма, канталупа, папайя… быстрей и быстрей…

Один,{135} Вотан,{136} Парсифаль,{137} король Альфред,{138} Фридрих Великий,{139} Ганзейская лига,{140} битва при Гастингсе,{141} при Фермопилах,{142} 1492, 1776, 1812,{143} адмирал Фаррагут,{144} атака Пеккета,{145} Легкая Бригада,{146} мы собрались здесь сегодня, с нами Бог, единая и неделимая, не буду, нет, 16, нет, 27, помогите, убивают, полиция! — продолжая вопить все громче и громче, все быстрей и быстрей, я совершенно теряю разум и больше не чувствую ни боли, ни страха, хотя весь исколот ножами. Я стал неожиданно спокоен, и мое тело, распластанное на плахе, которое продолжают терзать в экстазе и ликовании, уже не чувствует ничего, ибо я, его обладатель, спасся. Я превратился в каменную башню, склонившуюся над дикой сценой и с любопытством взирающую на происходящее. Стоит лишь уступить закону всемирного тяготения, и я паду на них, уничтожая все в своем падении. Но я не уступаю закону тяготения, я зачарован ужасной сценой. На моем теле появляются новые оконца. И когда свет начинает пронизывать каменную внутренность моего существа, я ощущаю свои корни, укрытые в земле. Они живы, поэтому я смогу, если захочу, вырваться из этого транса.