Читать книгу "Развод и девичья фамилия - Татьяна Устинова"

– Вы видели, что я сунул ему в портфель бумагу. Почему вырешили, что именно ту?

Аллочка молчала.

– Сначала я вытащил эту бумагу у него из портфеля, –продолжал Батурин. Достал сигареты, но не закурил. – С некоторых пор я частолазил к нему в портфель.

– Зачем?!

– Затем, что я думал, что он ворует деньги. Много. Я хотелнайти этому подтверждение и смотрел все финансовые бумаги, которые он носил ссобой. Я был убежден, что все его выступления в мой адрес просто прикрытие.Попытка свалить с больной головы на здоровую. Так что я ничего не подкладывал,Аллочка. И не думал даже.

Она поверила ему. Поверила и даже заулыбалась, и онулыбнулся в ответ.

– Пошли, – сказал Батурин, поднялся и приспособил своюпалку, – уже десятый час.

В молчании – Аллочка не знала, что говорить, а Батуринпросто молчал – они перешли Маросейку и прошли немного по тротуару. Аллочкастаралась не торопиться, потому что он шел медленно, а ей хотелось идти именнос ним.

Кирин “Фиат” притормозил перед поворотом на стоянку, Кирапомахала им рукой, и Батурин махнул в ответ, а Аллочка не стала, постеснялась.

Со всех сторон в стеклянные двери шли люди, и Аллочкарадовалась, что идет вместе с ними. Идет на работу.

Потом все это вспоминалось отчетливо и даже болезненно –свежее утро, запах дождя, машин, духов и просыпающейся зелени, тяжелые шагиБатурина у нее за спиной, и люди, спешащие на работу.

В вестибюле Кира их догнала.

– Привет, – сказала она озабоченно. – Гриш, мне надо с тобойпоговорить…

Все дальнейшее случилось в одну секунду, упало на них, какчерная простыня.

Возле стеклянных дверей снаружи с визгом затормозила машина,и из нее посыпались люди в черных масках и с автоматами – неизвестно сколько.

В одну секунду они оказались внутри, заполнив все помещение,и автоматная очередь оглушительно ударила в потолок, и белая пыль повисла ввоздухе.

– Всем лечь на пол!!! На пол, вашу мать!!

Батурин стал медленно поворачиваться, откуда-то бежалрастерянный охранник, и автоматная очередь вдруг остановила его, согнулапополам и швырнула на пол.

– Мать честная! – пробормотал Батурин.

– На пол!! На пол, кому сказано!! Всех замочу, суки!

Батурин дернулся вперед, закрывая собой Киру и Аллочку,автомат в руке одного из тех как будто сам по себе повернулся, и Батурин упалназад, повалив тяжелым обмякшим телом их обеих, и больше не шевелился.

Кира видела, как стремительно и страшно опустела улица, какбудто вымерла или затаилась в ожидании мировой катастрофы. Две минуты назад ейказалось диким, что они лежат тут под дулами автоматов, а люди вокруг, за“карантинной зоной”, огороженной чистыми стеклами и толстыми стенами старогодома, живут обычной жизнью, идут по делам, катят коляски, смеются иразговаривают друг с другом, как две молоденькие девицы, которых Кира проводилаглазами, а теперь она поняла – лучше бы шли, и разговаривали, и катили коляски,чем вот так – остаться один на один с бедой.

Несколько перепуганных человеческих особей на плиточном полуи несколько уверенных человеческих особей с автоматами. И больше никого. Нигде.

Помощи ждать неоткуда. Помощь не придет. Помощь приходитвовремя только в американском кино.

Брюс Уиллис, “Крепкий орешек”.

Кира прикрыла глаза, потому что прямо перед ее носомостановился обшарпанный рыжий ботинок. Такие ботинки очень уважает Тимофей,особенно если они не только обшарпанные, но и не слишком чистые.

Кире стало нехорошо.

Сколько же лет этому, в рыжих ботинках? Тринадцать?Пятнадцать?

– К стене! – рявкнул трудноопределимый голос, и масканаклонилась к ней, она чувствовала чужой запах и чужое тепло. – К стене!

И зачем-то он вдруг ударил прикладом ей в ребра.

Взвизгнула Аллочка, и ее он тоже ударил – раз и два. Аллочкавсхлипнула, как подавилась, и затихла. Кира старалась дышать, но это былотрудно, почти невозможно.

– В следующий раз убью, – пообещал рот в прорези черноймаски, – если только шевельнетесь, суки!

Сквозь красный туман в голове Кира подумала, что он плохосебя контролирует, почти визжит, не может держать себя в руках.

Они нас убьют, поняла она очень отчетливо. Им все равно. Имнечего терять.

В эту секунду вдруг стало ясно, как это – когда окружающимничего не стоит тебя убить. Им нет дела, жива ты или нет. Им было бы дажеудобнее, если бы ты умерла.

Откуда-то издалека вдруг наплыл и пропал вой сирены, и рыжиеботинки пропали из поля ее зрения.

Она умрет, но у Тима останется Сергей. Она умрет, но Сергейникогда не бросит Тима. Она умрет, им будет недоставать ее, но они будутвдвоем, и Тим не пропадет.

Ничего. Не так страшно.

У стеклянных дверей, через которые она утром входила вредакцию, злясь на портфель, у которого так некстати развалился замок, сейчасстояли трое. Один все время оглядывался по сторонам, словно боялся, что из стенна них и впрямь выпрыгнет бравый Брюс Уиллис, “Крепкий орешек”. Все трое были вмасках – прорезанные глаза и рты, как у черепов. У одного был автомат, а что удвух других, Кира не видела. Тот, что в рыжих ботинках, вдруг громковыматерился за колонной, раздался удар, вскрик и короткий хлопок.

Трое у дверей оглянулись, и один спросил как-то оченьбуднично:

– Ты че?

Вообще, если не считать масок, они вели себя очень будничнои просто – никаких звериных оскалов, никакого волчьего воя, никаких дьявольскихштук. И от этого становилось особенно ясно – они безжалостны, как насекомые, иравнодушны, как ледяной бетон. Они убьют всех, если им будет так удобнее – беззаложников. Или не убьют, если не будет времени с ними возиться.

– Тут сучара с мобильником игралась, – проинформировал тот,который был в рыжих ботинках. Он нервничал больше всех. – Теперь не играется.

– Брось ты их! – с досадой сказал второй и снова повернулсяк двери: – Иди сюда лучше.

– Пристрелю как собаку первого, кто шевельнется, –проинформировали рыжие ботинки и пошли к дверям, наступая на пальцы, сумки,кошельки и очки. Какая-то женщина, Кира ее раньше не видела, отдернула руку, иее он тоже ударил в ребра – просто так, потому что шел мимо.

Просто так. Просто так.

Рядом захрипела Аллочка, и Кира сильно вздрогнула, косясь вравнодушные спины. Они смотрели в окно, за которым была мертвая, как послеядерного удара, улица, и где-то снова тоскливо и тяжко завыла сирена.