Читать книгу "Из Египта. Мемуары - Андре Асиман"

– Ну почему ты все время им грубишь? К чему их провоцировать? – кричал в ответ отец.

– Потому что мне так захотелось. В следующий раз сам отвечай.

Наш ночной собеседник обожал звонить, когда отца не было дома. Порой трубку брал я, думая, что это отец или кто-нибудь из друзей семьи так поздно, и чужой голос, совершенно безобидный, даже, пожалуй, заискивающий, говорил мне такое, о чем мне бы вовсе не следовало знать. Иногда аноним рявкал, точно уличный торговец, засыпал меня вопросами, цели которых я не понимал и уж тем более не знал, что ответить. Заканчивал беседу он всегда одинаково: «И передай ему, что завтра мы опять позвоним».

Проходил день. Другой. И даже третий. Затем раздавалось сразу два звонка подряд. Никто не брал трубку. «Вдруг это твой отец», – говорила бабушка. Разумеется, это был не отец. И еще неделю нам не звонили.

Может, правило jamais deux sans trois[118] на самом деле и не работало. Но когда ты уже был готов махнуть на него рукой, оно с новой силой проявляло признаки регулярности – причем достаточно долго, чтобы заставить снова в него поверить.

Случилось так, что за неделю до того, как египетское правительство национализировало все имущество моего отца, бабушку Эльзу охватило странное предчувствие. Une trange angoisse, необъяснимая тревога, вот тут, повторяла она, указывая на грудь. «Тут, тут, иногда даже тут», – нерешительно говорила Эльза, словно неспособность определить, где именно в ее груди поселилось это ощущение, придавала ему убедительности. «Когда у меня возникает такое чувство, обязательно что-нибудь случается». Оно посетило ее накануне убийства президента Кеннеди. И в 1914 году. И, разумеется, в 1939-м. Мадам Эфрикян, которую бабушка Эльза в 1922-м предупредила, мол, уезжайте из Смирны, до сих пор звала ее une voyante, провидицей. «Тоже мне, провидица!» – ерничала моя бабушка за спиной сестры.

– Она проглотила тот дрянной барометр, и теперь он гремит о ее старые ребра. Если что и гложет ее изнутри, так это совесть.

Бабушка намекала на ссору, приключившуюся у сестер из-за того, кому после внезапного отъезда из Египта дедушки Вили достанется его драгоценный барометр девятнадцатого века. Дедушка Вили обожал охотиться на уток, так что и из-за ружей сестры тоже повздорили. А потом в один прекрасный день и барометр, и охотничьи ружья, и клюшки для гольфа исчезли.

– Les domestiques[119], – заключила бабушка Эльза.

– Les domestiques, как же! – откликнулась моя бабушка. – Она их проглотила, как однажды проглотит и наше имущество.

– Нам не о чем беспокоиться, – возразил мой отец, – египетское правительство уже об этом позаботилось.

О том, что у отца отобрали всё, мы узнали чуть свет в субботу ранней весной 1965-го. Известие принес Касем, ныне трудившийся на фабрике бригадиром ночной смены. Он позвонил в нашу дверь; открыл мой отец. Увидев, что его хозяин догадался о причине визита и совершенно раздавлен, молодой человек истерически зарыдал.

– Значит, они ее забрали? – уточнил отец, имея в виду фабрику.

– Они ее забрали.

– Когда?

– Вчера вечером. Позвонить вам не разрешили, поэтому я пришел.

Мужчины потоптались в прихожей, потом ушли на кухню, отец наскоро заварил какой-то чай. Они уселись за стол, подбадривая друг друга – мол, нельзя терять надежду, – но в конце концов не выдержали и расплакались друг у друга в объятиях.

– Прихожу, а они ревут, как дети малые, – повторяла в тот день бабушка Эльза. – Как дети малые.

Их плач разбудил мою бабку, которая, хоть и уверяла, что ночью не смыкает глаз из-за «неурядиц», всегда спала очень крепко. Она прошаркала на кухню и увидела, что Абду, который только что пришел по черной лестнице, тоже рыдает.

– Это еще что такое? – рявкнула бабка. – Нессима разбудите. Что стряслось-то?

– Они забрали ее.

– Кого – ее?

– Да фабрику, синьора, что же еще? – ответил Абду, назвав фабрику на ломаном арабско-итальянском al-fabbrica.

Бабушка моя сроду не плакала. Она приходила в ярость, топала ногами, лягалась, багровела. Бабушка Эльза не преувеличивала, когда говорила, что сестра ее может прослезиться разве что от злости – как Бисмарк, Железный канцлер. Веки ее набухали, краснели, и она принималась так взволнованно и упорно промакивать глаза краем носового платка, словно в гневе хотела сделать себе еще больнее. Девять раз в жизни ей довелось увидеть, как мужчины ее семьи потеряли всё: сперва ее дед, потом отец, потом муж, пятеро братьев, теперь вот сын.

Повисло молчание.

– На-ка, – бабушка протянула отцу стакан воды с сахаром: считалось, что это успокаивает нервы.

– Спасибо, я пью чай, – отказался тот, но всхлипывавший Абду сказал, что выпьет воду.

– Видите? Я так и знала, так и знала. Разве я вам не говорила? Разве нет? – не унималась бабушка Эльза.

– Да заткнись ты уже! – рявкнула на нее сестра и с такой силой толкнула по столу стеклянную миску домашнего йогурта, который сделали накануне вечером, что та врезалась в стену и разлетелась вдребезги. – Какая разница? – крикнула она, предвидя сестрин упрек. – Кому сейчас есть до этого дело, кому? – И бабушка принялась поднимать осколки; Абду, не переставая рыдать, умолял ее не беспокоиться, он сам все уберет.

Эта-то перепалка и разбудила меня в субботнее утро. Я чуял неладное. От меня машинально скрывали дурные вести – как всегда, когда кто-нибудь умирал. В повседневных разговорах переставали упоминать о покойном, а если кому и случалось произнести его имя, остальные вздыхали, смутно намекая на что-то, о чем я понятия не имел, и прибавляли к злополучному имени pauvre, «бедный», – точно официальный эпитет на случай смерти. Pauvre называли усопших, потерпевших поражение, переживших предательство. «Pauvre Альберт», мой покойный дед, «pauvre Лотта», моя покойная двоюродная бабка, «pauvre Angleterre», лишившаяся колоний, «pauvres nous»[120], говорили все! «Pauvre moi», называла себя мама из-за моего отца. «Pauvre fabrique» в тот день была у всех на устах. В последний раз это выражение использовали в тот день, когда на фабрике взорвался главный паровой котел, порядком разрушив здание и едва не разорив отца.

Папа сидел в гостиной с Касемом и Хасаном и шепотом что-то им втолковывал. Заметив меня, рассеянно кивнул – признак того, что его лучше не беспокоить. Я взял газету – взрослая привычка, которую я старался перенять, – и сел в столовой. В школе говорили, что молодые люди в Америке за утренним кофе непременно читают газету. Кофе я тоже включил в список. Пьешь его, обдумываешь дела, которые сегодня нужно сделать, потом, спохватившись, снова берешься за газету. И никакого йогурта. С кухни пахло яичницей с беконом и сливочным маслом, таявшим на куске хлеба. Американские завтраки я видел в кино и в школе и попросил Абду каждую субботу подавать мне яичницу с беконом.