Читать книгу "Переплетения - Зигмунт Милошевский"

Проснулся в четырнадцать, принял душ и поехал в прокуратуру. Поднимаясь на свой второй этаж, каждые несколько ступеней останавливался, чтобы вдохнуть воздуха. Он убеждал себя, что ничего не случилось, это реакция организма на мощную порцию эмоций, которая обычно накапливается в течение нескольких лет, а не одних суток. Но лучше от этого не стало.

Уже за столом он включил мобильник. Проигнорировал СМС от Моники и выслушал сообщение от Олега, звонившего ему на автоответчик несколько раз, с каждым разом приходя во все большее бешенство, кричавшего, что если Шацкий не позвонит ему немедленно, он пошлет на него розыскной лист.

Он позвонил и узнал то, что подозревал со времени визита к капитану Мамцажу. Теоретически это не должно было его удивить, но дрожь все равно пробежала по спине. Всякий раз, когда правда о преступлении выходила наружу, он чувствовал не удовлетворение, а тошнотворную грусть. В очередной раз оказывалось, что человеческое существо погибло не случайно. Что чьи-то воспоминания и надежды погасли в тот короткий миг, который понадобился острию вертела, чтобы пройти сквозь глаз и пробить тонкую в этом месте кость черепа. Разве в такой миг что-то чувствуют? Как долго сохраняется сознание? Врачи говорят: умер мгновенно. Но кто на самом деле может об этом знать? Что бы почувствовал он сам, если бы эсбековский сукин сын нажал вчера на спуск?

Шацкий отогнал мысль, которая заставила его дыхание снова сделаться ровным, быстро записал на карточку список дел, которые нужно сделать, и позвонил Кузнецову, чтобы тот приготовил помещение, необходимое для проведения следственного эксперимента. Затем поочередно связался с Цезарием Рудским, Эузебиушем Каимом, Ханной Квятковской, Барбарой Ярчик и Ядвигой Теляк. На этот раз все прошло гладко.

Все получили звонки. Интересно, когда не везет, то не везет, и тогда ничего не идет, а если начинает складываться – все вдруг образуется.

– Лишь бы это была правда! – сказал он вслух, нервно перебирая пальцами. – Лишь бы…

Шацкий коротко рассказал своей начальнице, что собирается сделать, ни слова не сказав о событиях предыдущего дня и не ожидая момента, когда ее удивление переродится в бешенство, и вышел на условленную заранее встречу с Иеремиашем Врубелем. У него было еще несколько вопросов к котообразному доктору.

Он играл ва-банк. Если выйдет, следствие закончится уже во вторник. Если нет – придется положить дело на полку. Конечно, иным путем было бы преследование «Одесбы», но этого он, увы, сделать не мог.

Его опять стошнило.

2

Но это было вчера. Сейчас близился одиннадцатый час субботнего утра. Он сидел в «ситроене», припаркованном у Дома культуры на Лазенковской, и старался понять, почему так часто барахлит помпа, регулирующая давление жидкости в гидравлической системе – кровообращение его французского чудовища. Когда радио было выключено, регулярное посвистывание, повторяющееся каждые несколько секунд, сильно раздражало. Он выключил мотор, чтобы не слышать действовавшего на нервы звука.

Был один из тех мокрых летних дней, когда влага, вместо того чтобы падать с неба, носится в воздухе, заполоняя собою все. Мир за стеклами «ситроена» был туманным и нерезким; капли, периодически стекавшие по стеклу, еще больше искажали его структуру. Теодор Шацкий вздохнул, потянулся за зонтиком и осторожно вышел из автомобиля, стараясь не запачкать светло-серые брюки о низ дверцы. Лавируя между лужами, он перешел улицу, остановился перед костельной кирпичной химерой и – неожиданно для себя – перекрестился. Когда-то, еще ребенком, он имел привычку, вынесенную из родительского дома, – делать знак креста, проходя мимо костела. В период созревания начал стыдиться этой, как ему казалось, откровенно религиозной демонстрации, и лишь изредка вспоминал этот детский навык, когда рядом оказывалась католическая святыня. Почему теперь не смог удержаться? Он не имел понятия.

Шацкий наблюдал из-под зонтика за безобразным унылым строением. Да будет проклят этот костел, Хенрик Теляк и убийство, из-за которого его жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Ему хотелось поскорее выкинуть это дело из головы, независимо от результата.

Я становлюсь похожим на других, подумал он с горечью. Еще немного, и стану сидеть за столом, с тоской глядя на часы и размышляя, заметит ли кто-нибудь, если я смоюсь без четверти четыре.

– Ваши документы! – загремел возле уха голос Кузнецова.

– Отвали, – буркнул он в ответ. Ему не хотелось шутить.

Они вместе вошли в прикостельное строение через тот же вход, что почти ровно две недели назад, когда в маленьком катехетическом зале на полу лежал труп Хенрика Теляка, а вишнево-серое пятно на его щеке наводило Шацкого на мысль о болиде «Формуды-1». На этот раз зал был пуст, не считая нескольких стульев и ксендза Мечислава Пачка, лицо которого в синем свете лампочек казалось еще более мягким, чем в прошлый раз.

Шацкий немного поговорил с ксендзом. В это время Кузнецов и техник с Волчьей устанавливали камеру на штативе и размещали в темном помещении дополнительные рефлекторы, чтобы зафиксировать следственный эксперимент.

Без четверти двенадцать все было готово, отсутствовали только главные герои драмы, которые должны были появиться ровно в полдень. Ксендз Пачек неохотно вернулся к себе, техник неохотно оставил свои игрушки, не слишком успокоенный уверениями Кузнецова, что с электронным оборудованием он обходится лучше, чем с женщинами.

На маленьких некрасивых стульчиках с металлическими ножками и коричневой обивкой полицейский и прокурор сели рядом в молчании. Погруженный в свои мысли Теодор Шацкий тихо рассмеялся.

– Ты что? – спросил Кузнецов.

– Можешь смеяться, но я думал о том, как Хелька будет выглядеть через пятнадцать лет. Как считаешь, она все еще будет похожа на меня?

– Судьба не может быть так жестока…

– Очень смешно. Я вот думаю, как получается, что дети бывают не похожи на своих родителей.

– Может, потому, что они прежде всего бывают собой, а уже потом чьими-то детьми?

– Может и так.

3

Они появились в точно назначенный час, чуть ли не одновременно, словно приехали на одном автобусе. Ядвига Теляк, печальная как всегда, в льняных бежевых брюках, гольфе такого же цвета и элегантных туфлях на каблуке. Ее волосы были заплетены в косу. Впервые за время следствия она выглядела привлекательной, ухоженной женщиной сорока с чем-то лет, обладающей элегантной и высокомерной красотой, а не как собственная старшая сестра в возрасте под шестьдесят. Цезарий Рудский вполне оправился и снова был королем польских терапевтов: густые седые волосы, серые усы, пронзительный взгляд светлых глаз и улыбка, приглашающая к признанию: «Что, собственно, я чувствую, когда об этом рассказываю». Хорошие джинсы, спортивная рубашка с пуговичками до шеи. Синий твидовый пиджак плотно облегал широкие плечи. Без слов они уселись рядом на некрасивых стульчиках. Ждали. Прокурор почувствовал, что атмосфера становится торжественной. Ханна Квятковская ее не нарушила. В ней не было обычной издерганности; может, потому, что она казалась сильно изнуренной и макияж не скрывал синие тени под глазами. Волосы по-прежнему были мышиного цвета, костюм ничем не выделялся на фоне десятков тысяч других женских костюмов, выгуливаемых на улицах столицы, но декольте блузки и высота каблуков советовали Шацкому задуматься, не поспешил ли он приклеить ей ярлык асексуальной монашки-отшельницы. Вместе с Квятковской в зал вошла Барбара Ярчик, которая в очередной раз выглядела, как когда прокурор увидел ее впервые, и одежда та же самая. Она улыбнулась Шацкому, который подумал, что когда-то она была очень красивой, да и теперь – если бы не туша – заслужила бы эпитет пригожей. Эузебиуш Каим пришел последним, опоздав на минуту. Как обычно, он отличался уверенностью в себе и классом. Его выходной костюм даже эсбековский сукин сын признал бы элегантным, а не просто изящным. Ботинки и брюки по отдельности стоили столько же, сколько весь костюм Шацкого. Плотная белая рубашка с подвернутыми рукавами выглядела так, словно ее достали из гардероба Брэда Питта.