Читать книгу "Национализм как политическая идеология. Учебное пособие - Владимир Малахов"

Ни одну из сторон треугольника не следует рассматривать в качестве устойчивой и неизменной данности. Гораздо продуктивнее рассматривать каждую из них как политическое поле.

Этот термин Р. Брубэйкер позаимствовал у Пьера Бурдье. Как в физическом пространстве действуют, создавая физические поля, различные силы, в социальном пространстве также сталкиваются различные силы. В зависимости от того, какие это силы — экономические, политические, культурные или символические — возникают соответствующие поля. Структура поля определяется распределением соответствующего ему капитала (экономического, политического, культурного, символического). В каждом из полей обладание капиталом — и средство борьбы, и ее цель. Национальное меньшинство может быть понято как политическое поле постольку, поскольку не дано в качестве некоего единства, а представляет собой «поле дифференцированных и конкурирующих друг с другом позиций или установок, принятых различными организациями, партиями, движениями или индивидуальными политическими предпринимателями, каждый из которых стремится "репрезентировать" меньшинство в глазах его собственных членов, в глазах государства, в котором это меньшинство проживает, или в глазах внешнего мира...»[340].

Возможны различные образы меньшинства, и различные акторы борются за то, чтобы возобладал именно продуцируемый ими образ. Для этнических предпринимателей внутри меньшинства выгодно поддерживать представление о нем как о жертве дискриминации и репрессий, для чиновников государства, где оно проживает, важно утвердить его образ как группы, права которой неукоснительно соблюдаются, для этнопредпринимателей на внешней родине наиболее приемлем образ угнетаемых и бесправных людей. Само понятие «национальное меньшинство» не имеет и не может иметь одного-единственного значения. Что означает, например, выражение «русские на Украине»? Всех украинских граждан, кто считает родным языком русский? Или только тех русскоязычных граждан Украины, кто более лоялен России, чем Украине? Или всех украинских граждан русского происхождения, сохранивших лояльность русскому языку и культуре, но при этом чувствующих себя членами украинской политической нации? Всякий раз, когда мы слышим такие словосочетания, следует задумываться, от кого (каких акторов) они исходят, и какое именно значение данного понятия эти акторы хотели бы навязать в качестве единственного.

«Внешняя родина» и «национализирующееся государство» также должны быть поняты в качестве политических полей. В поле «внешней родины» действуют различные политики и низовые активисты, тем или иным образом использующие лозунги поддержки (защиты, спасения и т. д.) соотечественников за рубежом. При этом сам термин «соотечественники» означает разные вещи. Для одних это граждане их государства, живущие за рубежом (например, граждане России, живущие в Туркмении), права которых государство обязано защищать, для других — члены этнонации, независимо от гражданства и даже от культурного самосознания отдельных людей.

«Национализирующиеся государства» посткоммунистического мира: практико-политический аспект

Борьба за монополизацию представления нации — как в смысле ее адекватного образа, так и в смысле ее репрезентации перед внешним окружением — развернулась не только в странах бывшего Восточного блока, но и в государствах, возникших после распада СССР.

Начнем с Украины. «Допустив сравнительно небольшую долю упрощения, — пишет знаток украинской ситуации Алексей Миллер, — можно утверждать, что до сих пор существовало два способа рассказывать историю русско-украинских отношений в XIX в. В одном случае это история о том, как в своем стремлении к самоопределению нация, подобно траве, пробивающейся сквозь асфальт, неизбежно преодолевает все препятствия, создаваемые антиукраинской политикой империи. В другом случае речь идет о том, как, благодаря крайне несчастливому стечению обстоятельств, польская и австрийская интрига, используя в качестве сознательного или несознательного орудия немногочисленную и чуждую народным интересам группу украинских националистов, раскололи единое тело большой русской нации, воссозданной после объединения в составе Российской империи основной части земель бывшей Киевской Руси»[341].

На политическом поле сегодняшней Украины А. Миллер вычленяет несколько основных игроков, ведущих борьбу за «правильный» образ украинской нации: либералов, умеренных националистов и ультранационалистов. Политики либеральной ориентации понимают последнюю как политическое сообщество.

Один из лидеров Либеральной партии Украины харьковчанин Гринев выступает за официальное двуязычие: «Государство, которое не пытается говорить на том языке, на котором говорит половина его граждан, — это государство сомнительного качества»[342]. Политики националистической ориентации (в той или иной мере связанные с «Рухом»), видя нацию как этническое сообщество, утверждают, что украинская нация до недавнего времени находилась на грани исчезновения. Отсюда их стремление к перелому языковой и культурной ситуации. Признание за русским языком статуса второго государственного означало бы, по их мнению, «закрепление языкового раскола Украины»[343]. У политиков умеренно-националистического крыла проскальзывает, а у их более радикальных собратьев носит частотный характер, обозначение русскоязычного населения Украины как «мигрантов». По мере движения от центра украинского политического поля к его периферии мы встречаемся с экстремистскими предложениями решения «русского вопроса» путем «разумного обмена населением» между Украиной и Россией. В таких категориях рассуждают, в частности, лидеры профашистской группировки УНА-УНСО.

Этнический национализм — это проведение границвовнутрь общества. Весьма примечательна в этой связи политическая эволюция Витаускаса Ландсбергиса, в 80-90-е гг. — лидера движения «Саюдис», первого президента Литвы. К концу 90-х гг. партия Ландсбергиса настолько потеряла популярность, что возникла опасность, что она не преодолеет 5 %-ный барьер на парламентских выборах. В этой ситуации Ландсбергис и его товарищи по партии попытались инициировать в 2001 г. три кампании: взыскать с России долги «за 50 лет оккупации», провести люстрацию всех бывших осведомителей КГБ и учредить в Вильнюсе Всемирный трибунал по преступлениям коммунизма. Между прочим, последняя инициатива имела для Литвы негативные внешнеполитические и экономические последствия. Она привела к срыву в том же году визита в Литву второго лица в руководстве КНР: китайская делегация, включавшая множество бизнесменов, уже прилетев в Вильнюс, так и не покинула здания аэропорта.

Надо, однако, отметить, что в Литве ситуация выглядит благоприятнее для национальных меньшинств, чем в Эстонии и Латвии. Отчасти это объясняется демографическими факторами. Поскольку четыре пятых населения Литвы составляют этнические литовцы, «исчезновение литовской нации» вряд ли могло стать центральной темой публичных дебатов. Местные политические элиты не настаивали ни на введении в Конституцию этнического понятия нации, ни на дискриминационном Законе о гражданстве. Однако одной демографией не объяснить отличие в установках руководства Литвы и руководства двух соседних государств. Известны случаи, когда лозунги защиты родины от засилья инородцев выдвигались политиками и охватывали воображение масс и при меньшем количестве нетитульного населения. Объяснение интересующему нас отличию можно найти в особенностях политической ситуации в прибалтийских республиках в 1970-1980-е гг. В Эстонии большинство высшего партийного руководства составляли или русские, или русифицированные эстонцы. Аналогичная ситуация сложилась в Латвии, в силу чего противостояние коммунистическому центру артикулировалось здесь прежде всего в национальных терминах. В Литве же партийная номенклатура состояла в основном из литовцев (на 1989 г. — более 70 %) и, соответственно, воспринималась населением как «своя», а не как «антинациональная»[344].