Читать книгу "Дикая история дикого барина - Джон Шемякин"

Иногда власть обращала внимание на творения своих наймитов. Был такой активный эсер Александр Беляев. Он после того, как его друзей поубивали в Крыму большевики, ощутил в себе неожиданный прилив сил по писательской части. И начал творить про коммунизм и гадость буржуазности.

Но эсеровское отношение к миру маскировать трудно. То у Беляева папа Ихтиандра, индеец Балтасар, видит в саду у профессора Сальватора детей, превращенных добрым хирургом в обезьян, то у людей будущего, живущих на развалинах Красной площади, в некой роще, полностью атрофированы зубы, а есть только хоботки для принятия питательной массы, то СССР побеждает всех лучами смерти, то у оппозиции стирают память…

Цензура не успевала ловить фантаста Беляева в свои липкие сети и приводить в чувство. А он всё, прикованный к постели, наяривал, не сбавляя.

Фонвизин

«Нас, детей, было у них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти Господней, примерли. Иных из бани мёртвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о Святой неделе с колокольни свалились; а остальные сами не стояли, батюшка!»

Этот узнаваемый отрывок из очень смешной русской комедии заставлял залы смеяться и «аплодировать спектаклю метанием на сцены кошельков».

Чума

Читаю «Faith, reason and the plague» Карло Чипполы.

Я люблю, когда про веру, разум и чуму сразу в одной книге.

Про веру и разум книг полно. Про чуму – достаточно. Про веру и чуму – тоже. А вот так, чтобы разом, чтобы как на лодке перевозить волка, козу и капусту с берега на берег, – это по мне.

Чем Европа отличается от моего любимого Востока? Тем, что постоянно спорит сама с собой. И эта немного шизофреническая активность заставляет сшибаться так называемую веру и так называемый разум. На высоком уровне эта сшибка происходила в надмирных высях философии; на уровне для меня более важном, почти на бытовом, схватка происходила в столкновении церкви и бюрократии.

Бюрократия отвечала в Европе за так называемый разум в повседневной, общественной жизни. Она своими суетливыми и довольно невзрачными действиями как бы колотила в двери обывателей, требуя от них мелочной рациональной покорности вместо внушаемого церковью высокого раболепия.

Церковь видела в чуме волю Бога. Бюрократия видела ущерб казне, заразность, миазмы, расходы по утилизации трупов.

Церковь призывала к покаянию. Бюрократия устанавливала карантины, сгребала тела в специальные химические ямы.

Церковь звонила в колокола, стращала, утешала. Голоса в церквях звучали особо торжественно и пронзительно. Бюрократия в чумном мареве бродила с фонарями, замотав головы тряпками, ловила мародёров, сжигала зачумлённые дома, нанимала через реабилитацию законченных упырей для помощи людям.

Методы борьбы с чумой, используемые церковью, были экстраординарны, воющие от ужаса народы ползли к церковным порогам, где церковь встречала их с суровостью и любовью заждавшегося отца. А бюрократия суетилась, толкалась, методы её борьбы были чрезмерны, малоэффективны, бесчеловечны.

Более того. Методы бюрократии с её бухгалтерским сухим гуманизмом были абсолютно непонятны и отвратительны населению. Они, кстати, и сейчас не очень понятны и не менее отвратительны для масс. Лучший образ злодея-садиста в массовой культуре – это не инквизитор у жаровни, а учёный-психопат.

Как спасти население в чумном регионе от окончательного истребления? Европейская бюрократия понимала, что «реализация правил спасения зависела не столько от добровольности самого населения, сколько от присутствия полицейских сил, которые могли обеспечить соблюдение этих правил».

Конечно, насчёт чумы заблуждались и разум, и вера. Такое бывает. Естественно, что не было представлений о возбудителях, не было представлений о механизме заражения. То есть представления были, но такие, что лучше бы их не было вовсе. И противостояние веры и разума было столкновением заблуждений. Одни заблуждения коренились в мире Божьего промысла, другие – в неадекватности средств научного наблюдения.

Но бюрократия в стремлении защитить свой кормовой удел и породила в конце концов всю систему мирового здравоохранения, санитарии и вакцин. Потому как чума для неё была угрозой более реальной, чем для церкви.

Если вспомнить «Пир во время чумы» Александра Сергеевича, то там всё очень корректно изложено. Бюрократия через карантины, нанятого негра, вывозящего трупы, рытьё общих могил (население, не побуждаемое полицией, не способно рыть общие могилы нигде и никогда) пытается минимизировать последствия чумы, спасти подданных.

А священник подходит к пирующим, чтобы их устыдить и завербовать.

Бюрократия к пирующим не подходит. Они бюрократии не интересны как личности, ей с людьми говорить охоты и нужды нет.

Господин с собачкой

Я вот думаю: а если бы Антон Павлович Чехов назвал свой рассказ не «Дама с собачкой», подразумевая Анну Сергеевну фон Дидериц из города С., а «Господин с тремя детьми», подразумевая Дмитрия Дмитриевича Гурова, концовка рассказа читалась бы так же оптимистично? Или нет?

Киплинг и Прилепин

Прочёл у Прилепина:

«…Со стороны это напоминает каких-то, право слово, обезьян у Киплинга. Появляется одна новость, и тут же они, со своих веток, наперебой орут:

– Они уморят нас голодом!

– Они уморят!

– Мы не будем есть!

– Мы больше никогда не увидим сыра!

– Весь лес передохнет с голоду!

– Глупые лесные жители, вы ещё пожалеете!

– Вы просто дебилы, лесные жители!

– Верните нам нашу осетринку!

– Вандалы, тираны, негодяи, мы презираем вас!

Потом проходит день, и, если не обращать внимания на эти крики, они сами успокаиваются, завтракают своей осетринкой, заедают сыром и ждут, когда сорока принесёт им очередную новость.

Возбуждаются они мгновенно, потому что всегда ждут этого момента и приближают его. Возбуждение – это их нормальное состояние. Если нет причин для возбуждения, они блекнут и печально постят фотографии из Италии, Греции и с Елисейских Полей. Всякий раз может возникнуть ложное ощущение, что они успокоились и отпустили от себя эту грязную Россию с её иванушками-дурачками.

Не тут-то было.

Дайте им повод. Они непременно споют».

Что тут сказать?

Тут сказать можно многое.

Читал ли Прилепин Киплинга? Я не знаю. Видимо, если и читал, то как-то своеобычно.

Мультфильм он смотрел и применил воспоминание о нём – это ясно.

Сам-то Киплинг, иллюстрируя мировоззрение бандар-логов (bundar-log) писал буквально так: