Читать книгу "Одновременно: жизнь - Евгений Гришковец"

Я постоял перед этим театром и залюбовался. В голове закружились умильные мысли, мол, вот оно, настоящее счастье – маленький театр, тихая улочка бесспорно прекрасного древнего города, немного поодаль чистый холодный залив, а немного в сторону – величественный королевский дворец. Маленький театр для одного актёра, для двадцати зрителей, на узенькой, маленькой улочке, в огромном мире… Вот она, замечательная, настоящая творческая жизнь, без суеты, метаний, сомнений и тревог.

Но эти мысли залетели ко мне ненадолго. Через минуту я подумал: «Какой кошмар! Это точно не для меня. Я бы не то что недели – одного дня бы так не смог. Мне тесно на маленькой сцене, и я не хочу с этой сцены что-то говорить двадцати зрителям. Этот театр скорее диковинка и экспонат в бесчисленной череде городских достопримечательностей Стокгольма. На самом деле я не могу такого хотеть».

Отчего-то на той улице возле того театра я вспомнил маленький городок Елабуга, в который заезжал неделю назад. Ехал из Казани в Набережные Челны и фактически по пути заехал в Елабугу. Стоял очень солнечный, но холодный и ветреный день. За несколько дней до моего приезда всё Прикамье завалило снегом, так что картина окрестностей Елабуги была абсолютно январская. Прежде чем въехать в сам город, завернули на кладбище, где в сентябре 1941 года похоронили Марину Цветаеву. К её надгробию сейчас проложен отдельный проход, и место, где установлено надгробие и скромный памятник, обихожено. Вот только стоит это надгробие, точнее, памятник, похожий на надгробие, в условном месте. Точное место могилы любимой и великой поэтессы не установлено. Памятник поставили приблизительно там, где её похоронили, приблизительно в той стороне и в том уголке кладбища…

Елабуга – город совсем низкорослый, купеческий, сохранивший массу черт купеческого городского устройства. Многие старые дома изуродованы пристройками, ужасными цветными металлочерепичными крышами, безобразными заборами, ужасными коммуникациями. Но градостроительная структура и очертания домов проступают как основа, как простой и прочный скелет… Мы ехали, точнее, ползли по городу, по его узким улицам, а из дворов выбрасывали снег. Дорога и тротуары были слякотны и непроходимы, так что о том, чтобы прогуляться, не могло быть и речи. После кладбища, на котором похоронили Марину Цветаеву, меня прямиком привезли в дом, в котором она ушла из жизни.

Тем, кто не знает, скажу, а тем, кто знает, коротко, скромно и неподробно напомню… Нельзя сказать, что Цветаева жила в Елабуге. В Елабуге она умерла. Или, скажем, она там подошла к смерти и сделала последний шаг. Вопреки многим мнениям, она была туда не сослана, а отправлена в эвакуацию вместе с сыном. Прибыла в Елабугу 17 августа 1941 года, а 31 августа покончила с собой. За это время она успела съездить за сто километров в город Чистополь, куда эвакуировали Союз писателей, к председателю союза Асееву, на которого очень надеялась. Оттуда она вернулась и, как известно, собиралась в Чистополь переехать, но из Елабуги так и не уехала.

Дом, где Марина Ивановна пробыла последние дни своей жизни и где совершила то, что совершила, сохранился, и теперь в нём маленький музей. Маленький – потому что дом очень маленький. Дом обычный, пятистенка, какую можно увидеть и на Севере, и на Урале, и в Повольжье, и где угодно на Руси. То есть четыре стены и одна стена внутри поперёк. Дом, по сути, из двух помещений. В малой части – кухня, в большей части – общее жилое помещение, вот и всё. Правда, в этом доме общее жилое помещение было разделено тоненькой дощатой перегородкой. Маленький, убогий домик, где Цветаеву с сыном разместили, потеснив хозяев, местных кузнеца и его жену. Цветаева с сыном приехали в Елабугу в числе многих и многих. Их размещали, не особенно спрашивая людей, желают они принимать эвакуированных или нет. И сами эвакуированные домов не выбирали. То есть Цветаева попала в убогий, по сути деревенский дом. Разумеется, без привычного водопровода, а стало быть, без туалета, ванны и прочего. В этом доме ванну и туалет даже представить себе невозможно.

Правда, дом этот хорошо расположен, крепко сделан, он светлый, и, очевидно, был любим теми, кто в нём жил. Для них это был привычный и единственно возможный дом, а Цветаева прожила в нём свои последние и самые страшные дни жизни. Она настолько очевидно не сочеталась с этим домом, что не смогла бы в нём жить. 31 августа 1941 года она в первый раз осталась в нём совершенно одна и сразу же совершила самоубийство. Точнее, она совершила его в маленьких сенях, которые теперь видоизменены: к дому пристроили небольшое, лёгкое музейное помещение для экспозиции, но та самая балка, которая приняла на себя вес поэтессы, сохранилась – при входе с улицы в сени. Дверь такая низкая, что даже невысокого роста человеку нужно наклониться. Эта дверь и тогда была низкой даже для невысокой Марины Ивановны.

Жуткий музей! Нет, в нём всё сделано аккуратно и с большой любовью как к Марине Ивановне, так и к Елабуге. Работница музея, она же экскурсовод, ни разу не сказала о том, что Марине Ивановне в Елабуге, то есть в родном городе экскурсовода, было плохо по причине самой Елабуги. Она бережно и совсем не просто обходила именно этот, напрашивающийся сам собой вывод, неоднократно подчёркивала, что Цветаеву туда не сослали, а именно эвакуировали, что работу Марине Ивановне предлагали, и совсем даже неплохую. Но она отказалась… А я смотрел на женщину, которая многие годы практически каждый день проводит в этом доме по многу часов, водит по домику коротенькие экскурсии для нескольких человек, потому что больше пяти-шести экскурсантов в доме просто не поместится… Да так и живёт этим музеем, этим городом и фактически историей десяти непостижимо страшных дней, которые Цветаева прожила с 17 по 31 августа 1941 года, ненадолго отъехав из Елабуги в Чистополь. В этом доме она написала три предсмертные записки. Записки написаны торопливо, но несуетливо. Одна записка сыну, которую я не берусь пересказывать. Вторая записка Асееву, с просьбами позаботится о её сыне и разобрать её бумаги, то есть работы. Просьбы эти не были исполнены… И третья записка адресована эвакуированным, с которыми она прибыла в Елабугу, тоже с просьбами, в основном связанными с сыном. Записки короткие. Самое страшное в них – приписка, оставленная на третьей записке сверху, отдельно от общего послания. Привожу эту просьбу не дословно, но близко к тексту: «Не похороните живой. Внимательно проверьте, что умерла».

Я провёл в этом доме минут двадцать пять – скорее хотел выйти на улицу и ветер. Мне уже было там невыносимо. Как в этом музее живёт и работает женщина, которая нас приветливо встретила и всё подробно показала, не понимаю. А с виду – обычный домик, каких в Елабуге и по всей Руси полно. И деревня Колбиха, где был наш дом в Сибири, про который я вспоминаю только с любовью, состоит из таких же домов. И как-то жили люди после Марины Цветаевой в этом доме, жили многие годы, пока из дома не сделали музей. Представить себе не могу! Это самый страшный музей, в каком я был в жизни, музей, в котором как будто зафиксировано и запечатлено принятое решение, а очевидно, что у Марины Цветаевой был не порыв, не сиюминутное помутнение и отчаяние… В этом доме то решение появилось и росло. Музей самоубийству – что может быть страшнее?

В музее на стенде представлена машинописная рукопись, видимо, авторский экземпляр, стихотворения Евгения Евтушенко «Елабужский гвоздь». Я прочитал его и сразу почти выбежал на улицу: я больше не мог там находиться. Подлинность поэзии и непостижимость беды, которые так чувствуются в этом маленьком домике-музее, невозможно диссонировали с фальшью и пошлостью стихотворения. Поэзия как таковая и Марина Цветаева в этой поэзии, должно быть, так корёжатся оттого, что в доме лежит бумажка с этим стихотворением. Я ещё раз убедился в том, что не знаю более пошлой, отталкивающей фигуры в нашей поэзии, чем Евгений Евтушенко. Я бы очень хотел порекомендовать тем, кто бережёт, хранит и любит этот особенный и столь впечатливший меня музей, убрать эту бумажку из экспозиции. К тому же она и её автор никакого отношения не имеют к жизни и творчеству великой поэтессы…