Читать книгу "Холода в Занзибаре - Иван Константинович Алексеев"

прожженная обивка на креслах, потолки побиты плесенью. Кондиционер отсутствовал, телевизор допотопной отечественной модели брал одну программу.

Полгода назад ему исполнилось сорок. С ярмарки он ехал с пустым возом. Вдруг выяснилось, что писатель – это не профессия, а образ жизни, и, чтобы поддерживать этот образ, нужны средства. Обычно он представлялся литератором, но, когда думал о себе в третьем лице и видел себя со стороны – мужика все еще с ладным поджарым телом, – предпочитал слово «писатель».

Из номера по междугороднему он позвонил в Москву, в квартиру, которую по привычке продолжал называть домом. К счастью, трубку взял сын. Когда сын отстаивает семейные ценности, он нет-нет да и выдаст петуха – у него ломается голос. Писатель сообщил, что добрался благополучно.

Вечером он сидел на балконе, положив скрещенные ноги на перила ограждения, и наблюдал, как гаснет розовая вершина, как синяя тень накрывает горы, словно театральный осветитель быстро перемещал ползунок на пульте. Не зная, куда себя деть, забрел в дендропарк, широким стежком прошитый шарами невысоких – до пояса – светильников. В черной вышине, будто смазанные фосфором, отсвечивали листья неведомых деревьев, пахло как в парной – эвкалиптовыми вениками и хвойным настоем. Из бархатной тьмы вынырнул абрек, ослепил ручным фонариком, сунул в руки фотоальбом с девочками легкого жанра – совсем раздетыми и не очень.

Платить за любовь писатель не умел.

Эстамп на стене висел криво, но желания поправить его не возникало. Секундная стрелка грохотала даже через подушку. Часы пришлось снять.

Утро было не лучше вечера. Отдыхающие воровали на кодаки пейзажи. Природа – все эти магнолии, кипарисы, платаны и пальмы, будто выставленные на улицу из кабинета начальника, в котором давно не вытирали пыль, – скучала по советской власти. Печать провинциальности и второсортности лежала на всем.

Густой аромат фруктовой гнильцы ударил в нос. Базар вытянулся вдоль шоссе. Во фруктовом изобилии хозяйничали пьяные осы в черно-желтых тельняшках. И осы, и гирлянды с сосульками чурчхелы, и сахарные срезы арбузов, и румянец персиков в младенческом пушке, и плотная акварель гранатов, и золотистое свечение «дамских пальчиков» сквозь матово запотевшую кожицу, уже были описаны им в каком-то старом рассказе. Он избегал встреч с выпуклыми и черными, с веселым разбойным блеском, глазами продавцов, брезгливо уворачивался в толчее от соприкосновений, натыкался взглядом то на смуглую щеку в сизой щетине, то на женские плечи крепко-чайного цвета в легких белесых чешуйках. На обширной спине – в надписи на белой футболке с мощно пропотевшими подмышками – писатель обнаружил грамматическую ошибку.

Дальше торговали ширпотребом.

На земле, скрестив по-турецки ноги, сидел седой старик в очках и разгадывал кроссворд. На его макушке зияла круглая загорелая лысина величиной с детскую ладошку. Перед ним на листе картона лежали старые, никому не нужные советские книги. Но старик, как оказалось, торговал и самопальным красным вином – на пробу он налил половину пластмассового стаканчика, явно побывавшего в употреблении.

Каждый день вино в баллонах из-под колы доставляла в номер глухонемая, с рюкзачком на спине, серьезная девочка с профилем зайца – верхние резцы приминали сочную губу, оставляя на ней вмятины.

Его жена была словесником, он в той же школе преподавал математику. А семь лет назад ушел на вольные хлеба.

Сначала его заметили в журналах, похвалили первую книжку, спустя несколько лет – вторую. Театр в Омске поставил его пьесу. Писал он мало, но ловко, и был уверен, что умеет делать то, чего не умеют другие. Когда один критик обнаружил в его опусах «хищный нос Бунина» и «блик чеховского пенсне», а другой «высокомерную поступь набоковской фразы», писатель принял это как должное, пропустив иронию мимо ушей.

Маленькая слава, потешив честолюбие, других дивидендов не принесла. Гонорары быстро скукожились, поездка на метро в редакционную кассу стала нерентабельной. Издатели предлагали поискать для новой книги спонсора. Он пытался написать детектив, но из этого ничего не вышло – раскрыть преступление не удалось.

Чем больше писатель погружался в неудачу, тем сильней волновало его белое пятно в прошлом. Прошлое для него было то же, что кирпичи для строителя. Если тогда, больше десяти лет назад, жена все-таки ему изменила – прошлое было одно. Если нет – другое. Этот вопрос – было или не было – вдруг сделался осью всей жизни. Острая нежность к жене, питавшаяся воспоминаниями о том, что было «до», сменялась такой же острой ненавистью. Он потерял способность писать. Что, сюжеты кончились? – спросила жена. – Из нашей жизни ты уже все вынес, ничего не оставил, даже мои старые тапки. Посоветовала отключить больное воображение. Но воображение не отключалось. Господи, ты достал меня! – жена швырнула в него чашкой с недопитым кофе. И подала на развод. Дурак, сказала она, уже бывшая, когда заседание суда закончилось.

Он в спешке, задешево продал машину, на которой по ночам бомбил, и уехал на Кавказ. Льготную путевку для него достал брат в профсоюзе железнодорожников.

Писатель пил три дня. В очертаниях горы, вставленной в раму окна, было что-то женственное. По ее склону, поверх мелких кудряшек леса, на каменистую вершину карабкалась высоковольтная линия. Утром вершина становилась золотистой, днем серой, вечером – розовой.

А потом он побрился и выбрался на пляж.

Время было обеденное, обитатели пансионата стучали ложками в столовой. Ветер, загнав тучи за горы, уже угомонился, половина лежаков пустовала, серая галька раскалилась, прибой когти не выпускал – камушки не переворачивал. Смотреть на воду было больно. На лежаке, куда он не раздеваясь присел, наткнулся на объявление в оставленной кем-то газете: «Дочь Эроса и Венеры готова утонуть в объятьях состоятельного Аполлона». Поднял глаза от газеты и увидел женщину в красном бикини, точнее, ее узкую, с дробью позвонков спину, загорелую, с роскошными ямочками на крестце. Волосы, выгоревшие в рыжину, собранные в хвост, в движении едва заметно щекотали кожу. Уже выскользнув из тапок, стоя в мелком накате прибоя, женщина высоко подняла локти, свела острые лопатки, скрутила из волос на затылке улитку и пронзила ее невидимой заколкой.

Скоро одинокая головка чернела где-то далеко, где море уже набирало синеву. Она надолго скрывалась за длинной пологой волной и, когда сердце начинало сжимать тревогой, показывалась вновь.

Писатель почувствовал и облегчение и усталость, когда женщина вышла на берег, освободила точным движением руки волосы и поправила темные очки.

Он проводил ее взглядом на верхнюю границу пляжа, где в арках бетонной стены под железной дорогой располагались открытые душевые кабины, обрадовался, когда совсем рядом, всего в пяти метрах от него она расстелила на лежаке