Читать книгу "Метрополис. Город как величайшее достижение цивилизации - Бен Уилсон"

Этот небольшой, грязный, ветхий, полный насилия район был чуть ли не худшими трущобами в истории. Одно из его обветшалых зданий вошло в историю как Крысиный замок. Прилегающие поля служили площадками для кулачных боев и стравливания собак. Подобно трущобам в городах вроде современного Мумбаи, Сент-Джайлс был неизбежным признаком метрополиса, население которого растет быстрее, чем объемы доступного жилья. Имелись многочисленные меблированные комнаты, где в тесноте обитали сотни пришельцев, привлеченных в столицу обещанием работы. «Лежбище Святого Джайлса» было закрытым урбанистическим сообществом внутри города, местом, куда чужаки не рисковали соваться. Но при этом Сент-Джайлс находился на расстоянии броска камня от одного из новейших и фешенебельных районов Лондона, Блумсбери, с его аристократическими площадями, большими особняками и Британским музеем (основан в 1753-м).

Части Сити, обращенные в пепел Большим пожаром 1666 года, отстроили заново в кирпиче и камне, улицы сделали шире, дома красивее, не забыли и о больших общественных зданиях вроде собора Святого Павла, тех пятидесяти церквей, которые возвел Кристофер Рен, Английского банка и Мансион-Хауз. Но в новом роскошном городе встречались улицы и переулки, избежавшие огня, – напоминание о прежнем Лондоне: деревянные домишки, узкие проходы и вонючие, темные закоулки. Внешние окраины районов вроде Фэррингдона и Клеркенвелла были типичными трущобами самого богатого города на земле, с их питейными заведениями, похожими на тоннели улочками и «грубыми играми» обитателей. До 1750-х Хокли-ин-де-Хоул, часть Клеркенвелла, являлось местом, где проводили бои без правил, кулачные поединки, травили медведей и выводили лютых бойцовых собак.

Лондон XVIII века был шумным, переполненным городом, в нем происходили войны между бандами, ограбления, а мелким преступлениям и вовсе не было счета. Но это был также город, который много работал. Почти каждый визитер отмечал нескончаемое давление толпы, плотное уличное движение и суматошный уличный шум, который бил по ушам, едва гости оказывались в мегаполисе. Портшезы, наемные экипажи, телеги, поющие торговцы уличной едой и продавцы баллад вносили свой вклад в какофонию.

Открытое пространство на площади Сент-Джеймс, на которой двадцать из двадцати трех домов принадлежали аристократам, напоминало «общественную свалку навоза»: кучи мусора, пепла, требухи и даже собачьи трупы. Лондон был местом, где вежливость сосуществовала с въевшейся грязью, как физической, так и моральной. Обитатели рабочего Сохо конфликтовали с представителями верхних классов из Мэйфейр.

Топография Лондона делала почти невозможным для «воспитанного» человека изолировать себя от городской реальности. Город был велик по стандартам того времени, но требовался всего один час, чтобы пересечь его с севера на юг, и, возможно, три – с востока на запад. На протяжении XVIII века главные торговые улицы, такие как Стрэнд, Флит-стрит, Чипсайд и Корнхилл, располагались в Сити, и это значило, что модникам из Вест-Энда приходилось двигаться через самые разные районы, чтобы сделать покупки. К удивлению иностранцев, королевские парки были открыты для всех: гуляющие представители элиты сталкивались с лондонцами всех сортов.

Чужаков изумляло то, как Лондону удавалось выравнивать социальные различия, по крайней мере в публичных местах. Немецкий турист заметил, что никакой министр или аристократ не мог рассчитывать на то, что бедняки станут уступать ему путь на улице: «Они ежедневно ходят пешком по самым людным и посещаемым улицам Лондона, где их пихают, толкают локтями и обрызгивают грязью; они же даже не жалуются»[249].

В свете эгалитарных ожиданий урбанистической жизни аристократия и джентри Лондона начали одеваться, как все на улицах, избегать слишком красивых и богатых нарядов. «В прежние времена, – писали в 1780-х, – джентльмена легко можно было различить во множестве благодаря его платью. Но в настоящее время все внешние проявления ранга человеческого уничтожены». Мечи и шпаги уступили место тростям и зонтикам. К концу столетия мужская мода стала менее пышной: богатые носили мрачную, скромную одежду, которая не выделялась. С этого началось доминирование того урбанистического облачения, что станет обычным в следующие века: костюмы и галстуки[250].

Запутанная мозаика из совершенно разных типов людей и районов, где бедность и отчаяние жили буквально щека к щеке с изобилием и роскошью, Лондон был лихорадочной мешаниной. Но если «воспитанность» не завоевала этот грубый и активный город, то внешняя корректность была очевидной повсюду. Восемнадцатое столетие стало золотым веком для урбанистической коммуникабельности.

Кофе не смог отучить лондонцев от употребления алкоголя, который оставался главной опорой городского общения. В 1737 году столица империи, по подсчетам того времени, могла предъявить 531 кофейню, и это по сравнению с 207 постоялыми дворами, где наливали спиртное, 447 тавернами и 5975 пивными. Это означает, что одно лицензированное питейное заведение приходилось на 13,4 частного дома. Необходимо отметить, что не включены еще 7000 заведений, где между 1720-ми и 1750-ми годами торговали джином. Подобно кофейням, лондонские пабы были местом веселья, общения и чтения газет; они служили биржами труда для лондонцев всех сортов, от купцов и ремесленников до рабочих.

Одна из главных функций питейных заведений состояла в том, что они давали приют клубам – те обычно размещались в задних комнатах.

Начало XVII века было эпохой расцвета клубов, в которых люди разных занятий могли встречаться и серьезно выпивать. Существовали Пукательный клуб, Уродский клуб, Малышовый клуб (для мужчин ниже пяти футов), Высокий клуб, Сражающийся клуб, Жирдяйский клуб, Клуб одноглазых мужчин, клубы для горожан с длинными носами и так далее. Имелись клубы для литературных эрудитов, любителей науки, политические и философские. Для менее состоятельных возникали пунш-клубы (выпей столько, сколько сможешь, за шиллинг) и клубы пения. Ученики всех сортов и молодые женщины встречались в клубах «Петушок и Курочка», там они танцевали и находили себе пару. Знаменитое общество спорщиков собиралось у «Робин Гуда», прямо рядом со Стрэндом, привлекая «каменщиков, плотников, кузнецов и других», и каждому отводилось пять минут, чтобы высказаться. Создавались ассоциации людей, мыслящих схожим образом, друзей, профессионалов одной сферы, соседей, спортивные и занимавшиеся делами милосердия. В городе мигрантов клубы выходцев, скажем, из Шотландии или Стаффордшира обеспечивали готовую среду, способную смягчить одиночество, неизбежное для новичка в метрополисе. Назовите что угодно, и наверняка в Лондоне был клуб, имеющий отношение к этой вещи или явлению.

Развлекались в первую очередь на публике, в грубой, пошлой культуре, где доминировали мужчины и выпивка. Джозеф Брэсбридж, ювелир, чья мастерская находилась на Флит-стрит, со стыдом вспоминал, что в молодости, только начиная карьеру, он был решительно настроен оставаться «веселым парнем», а это означало пить до рассвета в клубе при таверне «Глобус» в компании товарищей: хирурга, печатника, парламентского репортера, клерка из казначейства и смотрителя Ньюгейтской тюрьмы. Это не были люди низкого звания по всем стандартам; один из них в конечном счете стал лорд-мэром.