Читать книгу "Польша против Российской империи. История противостояния - Николай Малишевский"

Тогда он пошел в кабинет и принес мне тот рапорт, в котором я был обвинен перед ним, и стал мне его читать. В рапорте этом заключалось нижеследующее:

Ян Килинский, радный города Варшавы, вчерашняго дня, в 8 часов вечера, пришел в поиезуитский дом, где нашел польских офицеров, отъявленных бунтовщиков, и был принят ими с распростертыми объятиями. 1) Спрошенный ими: не мог ли бы пристать к ним, Килинский отвечал: имею одну душу и ту пожертвую на защиту моей родины. 2) Ян Килинский, спрошенный ими: достаточно ли имеет друзей, ответил, что одних только сапожников имеет 6.000, которые тотчас, по его желанию, все поднимутся, а кроме этих — объявил им — других ремесленников доставить им вдвое более. 3) Тот же Килинский прошен был ими, дабы им высказал свое мнение, каким образом начать восстание в Варшаве? На что он и ответил им: я имею на Праге дядю, коммиссара при мосте, и устрою, что все перевозы он велит отвезти к острову, чтобы никто не мог ни уйти на Прагу, ни с Праги прийти в Варшаву на помощь; при остальных заставах поставить достаточное число вооруженных жителей, чтобы никого из москалей не выпускали, а внутри Варшавы начать бунт или восстание и прежде всего неожиданно на войско, находящееся на карауле у Игельстрома, и обезоружить его. Таково было мнение Яна Килинского, данное бунтовщикам, касательно начала бунта. Все поблагодарили его за такой прекрасный план. 4) Тот же Килинский, при прощании с бунтовщиками, просил их к себе и сказал им, что живет на улице Дунай, под № 145.

О, друг читатель! Обрати внимание, как хорошо обвинил меня шпион! Он все так верно, дословно донес, что я не мог ничего ответить на это обвинение и, если бы я разыскал его по окончании революции, то дал бы ему за то в награду самую первую виселицу, дабы он больше не выдавал своих благомыслящих собратий.

Обвинение это, должен я признаться, такой нагнало на меня страх, что у меня, когда я читал рапорт, ноги дрожали и волосы на голове становились дыбом. Но что же было делать? Должен был скрыть свою боязнь и приготовиться к обстоятельному ответу, чтобы не высидеть с какой-нибудь русский месяц в тюрьме за столь прекрасный совет к возбуждению бунта.

Когда уже он все прочитал, обратился ко мне со словами: — Видишь, что наделал, бестия, каналья, я велю поставить виселицу и тебя на ней повесить.

Уж очень было неприятно, что я, такой честный башмачник, буду повешен за то, что желаю помочь своей отчизне. Но я терпеливо ожидал, когда он угомонится, ибо он необыкновенно поносил меня. А когда он немного успокоился, я просил его разрешить мне отвечать. Он позволил, и я объяснил ему так:

- Ваше превосходительство, милостивый государь мой! Хотя, правда, я стою перед тобою с качестве виновного, но кто же из нас причиною сего, как не вы сами? И вот почему: намедни был президент у вас, и был он вами прошен, чтобы нас всех радных попросил от вашего имени — ходить по всем кофейням, погребам и бильярдным, и подслушивать, что игроки и другие болтают о бунте, о котором уже толкуют вслух и даже подговаривают людей начать его, — и если кто из нас что узнает, — сказал бы президенту, а он уже немедленно или вам доложит, или сам прикажет арестовать болтунов. Президент, воротясь от вас к нам, в ратушу, тотчас вашим именем просил всех радных исполнить ваше желание Я, узнав о вашем желании, тотчас стал разыскивать болтающих о бунте, и вчера вечером отправился туда, где были такие, и когда пришел к ним, то они и меня подговаривали к бунту. Что же я мог им ответить, чтобы скрыться перед ними, как лишь то, что я хочу принадлежать с ними к бунту, ибо в противном случае, ничего бы от них не узнал. И вот я сказал то, за что обвинен перед вами вашим доносчиком, ибо, если бы я ответил, что не желаю принадлежать к их сообществу, то они немедленно бы меня от себя прогнали, и могли бы, из боязни, чтобы я не обвинил их перед вами, убить где-нибудь в углу; ведь и доносчик, специально предназначенный для шпионства, желая что-либо разузнать, должен прикидываться величайшим патриотом, так должен был поступить и я. Желая выведать от них, что они замышляют, я говорил им все то, что вы мне прочитали. Если бы шпион еще не донес вам об них, то я уже у себя начал их переписывать, и затем их имена и фамилии сообщил бы президенту, чтобы он передал вам для арестования их, ибо мы не можем арестовать офицеров. А так как я не знал тех офицеров всех, то и просил их к себе, а потом послал бы за городской стражей и всех их, как бунтовщиков, задержал бы в ратуше, а затем донес бы об них президенту, и ежели они придут ко мне, то я, конечно, так и сделаю. А как вы уже об них знаете, то доносить я не стану. Теперь рассудите: кто виноват, не вы ли сами? Если бы вы нас об этом не просили, то уже, разумеется, я бы среди них не находился. Если же вы не верите мне, то пошлите за президентом, пусть он сам расскажет, что всех нас, радных, просил от вашего имени; а затем, вы не меня одного из магистрата будете иметь в подозрении, но и других, которые вслед за мною начнут разыскивать болтунов по всей Варшаве, а ваши шпионы, не будучи предуведомлены об этом, будут постоянно на нас жаловаться.

Когда я это сказал ему, он тотчас послал за другим рапортом, в коем уже были обвинены перед ним шпионами гг. Тыкель, Лалевич и Бальферс — из магистрата. Он сейчас же спросил: что, они также были прошены президентом? Я ответил, что были прошены и, таким образом, и их освободил от подобного же обвинения. И на самом деле нам говорил президент, но мы и слушать не хотели, чтобы вдаваться в такую низость. В виду такого моего объяснения, он тотчас перестал сердиться и стал деликатно говорить со мною. Я ему сказал: — Магистрат уже обещал вам, что опасаться нечего, что жители все спокойны, что лишь только игроки проявляют беспокойство за картами.

Видя его уже в хорошем расположении духа, начал я говорить смелее, что если, дескать, вы не примете моего оправдания, то я, с товарищами, буду иметь претензии к президенту, что он подвел нас своими словами, что вы, быть может, и не просили его, а он, желая вам подслужиться, сам это выдумал.

Как он услышал это от меня, сейчас мне сказал, что сам просил президента, чтобы тот заботился о спокойствии вообще, объявил мне, что оправдание мое принимает; извинился, что так меня обидел, приказал принести ликеру, угощал меня и уже более не кричал, а говорил мне wielmożny pan (вельможный пан), и даже мне обещал, что если мы будем доставлять ему верные сведения о бунтовщиках и не будем позволять в Варшаве говорить о бунтах, то каждый из нас получит награду. Но какую, — я того не знаю; ежели русскую, то мы, поляки, уже хорошо ее узнали, ибо она для нас едва не стала костью в горле, и я каждому желал бы, чтобы ни один не домогался ее от москалей. Потом спросил меня, имею ли я столько друзей, сколько обещал достать для бунтовщиков? Но этот вопрос был уже сделан в хорошем расположении. Я сейчас же ему ответил, что если бы он велел объявить, что я арестован, то тотчас бы узнал, сколько у меня друзей, ибо их сейчас увидал бы от себя из окна, чего бы я ему совсем не желал! Но я, удовлетворяя его любопытство, старался, чтобы он скоро их увидел налицо. Вторично он спрашивал меня: сколько может встать народа по моему желанию? Я ему ответил, что если он разрешит, то я в течение одного часа выставлю 30 000 одних только ремесленников, которые выбрали меня радным. Этими словами я немало наделал и смеху, и страху, ибо он велел мне, как можно скорее, уходить от себя, чтобы к нему не пришли за мною, приказывая мне сидеть спокойно. Итак, я благополучно вернулся домой.