Читать книгу "Золотой век Испанской империи - Хью Томас"

Ла Марш был автором книги, где описывался кодекс поведения в различных европейских странах, которую читали император Максимилиан и, возможно, его дочь Маргарита. Благодаря Ла Маршу, для которого, судя по всему, жизнь представлялась как один сплошной вызов и цепь последовательных опасностей, память Карла Смелого заняла важное место в характере молодого императора Карла: ибо «никто другой, – как писал нидерландский историк Хёйзинга, – не вдохновлялся настолько сознательно образцами прошлого или выражал подобное стремление соответствовать им», как этот герцог{43}. То же самое может быть сказано и о Карле-императоре. Подобно своему предку, Карл гордился орденом Золотого Руна, который выражал для него значимость таких вещей, как доблесть, преданность, набожность и даже простота.

В Вальядолиде в 1522 году Карл, очевидно, был все тем же долговязым, угловатым юношей со странными чертами лица и вечно приоткрытым ртом, которого так часто рисовал любимый портретист его тетушки Маргариты, Бернарт ван Орлей. У него была сильно выраженная габсбургская челюсть{44}, и, как выразился один посол, было похоже, что его глаза посажены на чересчур длинное лицо. Он был тощ. Венецианец Контарини описывает его так: «Среднего роста, не длинный, не короткий, скорее бледный, нежели румяный, с крепкими ногами и сильными руками, нос довольно остер, но мал, глаза беспокойные, взгляд серьезный, но не жестокий и не суровый»{45}. Это определенно не был еще тот умудренный жизнью человек, которого мы видим на гениальных полотнах Тициана; он не похож ни на стоящую фигуру с собакой, ни на сидящего в кресле монарха с орденом Золотого Руна на груди, и тем более на рыцаря в латах в битве при Мюльберге. Впрочем, в своем телосложении Карл был не менее противоречив, чем во всем другом.

В молодые годы отрицательные качества, по-видимому, доминировали в его характере. Духовник Карла, Глапион, говорил Контарини, что молодой правитель слишком хорошо помнит несправедливости, причиненные ему другими людьми; он не был способен легко забывать{46}. Разговоры, судя по всему, его утомляли; ведение беседы не было чем-то таким, что давалось ему без труда{47}. Алонсо де Санта-Крус называл его «другом одиночества и критиком веселья»{48}. Один из придворных, де Лонги, охарактеризовал его темперамент в 1520-х годах как смесь пассивности и нетерпения.

Вскорости Карл начал поражать своих современников тем, что Рамон Каранде, великий историк начала XX века, назвал «его чрезвычайной способностью психологического проникновения»{49}. Его авторитетный биограф, немец Карл Бранди, писал, что в конечном счете он стал «императором в словах и делах, во внешности и жестах… Даже те, кто долгое время ему прислуживал, удивлялись не только его молодости, но также его энергии, строгости и величию»{50}.

Придворные и государственные чиновники понемногу начинали видеть в нем великодушие, широту ума, щедрость. Хотя он по-прежнему выглядел нездоровым, медлительным в движениях и в речи, и даже безобразным внешне, в Карле чувствовалось какое-то могущество, авторитет лидера. Он никогда не чувствовал себя с людьми легко и естественно – но теперь в его личности начали отражаться его высокие представления о чести и уверенность в своей цели. Как показывает небольшое собрание его мемуаров, он понемногу становился искренним и любопытным. Некоторые из этих черт уже проявляли себя в Вальядолиде в 1522 году{51}.

Благодаря Шьевру Карл был бургундским дворянином; Адриан Утрехтский сделал его набожным; его тетка Маргарита привила ему вкус к политике и изящным искусствам, а также познакомила его с идеей общественного служения, присущей всем Габсбургам. Это сочетание влияний породило в нем, по выражению Карла Бранди, «глубокомысленные принципы и желание воплощать их в жизнь, аристократические манеры, а также идеалы рыцарской чести и борьбы за христианскую веру, в духе кодекса Золотого Руна». Бургундия также дала ему представление о политических преимуществах строгого соблюдения дворцового церемониала.

Уже в 1522 году он имел вкус к хорошей одежде: он выглядел «muy rico y galбn»[12]. Он был физически развит, и его дед, император Максимилиан, говорил, что «рад, что мальчик делает такие успехи в охоте, поскольку если бы не это, люди могли бы заподозрить, что он бастард, а не мой внук»{52}. С ранних лет жизни он привык считать, что будет похоронен в прекрасном картезианском монастыре Шанмоль под Дижоном, где находились гробницы его предков, герцогов Бургундских, высеченные Клаусом Слютером, и всегда надеялся, что сможет отвоевать у Франции эту часть Бургундии; впоследствии он наказывал Филиппу, своему сыну, «никогда не забывать нашего герцогства Бургундского, которое является нашим исконным достоянием»{53}.

Карл, как и все представители его семьи, любил музыку. При дворе Маргариты он научился играть на клавикордах. Он с удовольствием слушал тетушкиных музыкантов, игравших на скрипках, тамбуринах и флейтах, а также хористов; любил он и слушать хорошую музыку в своей капелле{54}. Один из его друзей детства, Шарль де Ланнуа, происходящий из рода не менее выдающегося, нежели Круа (его дед, Гуго де Ланнуа, был одним из основателей ордена Золотого Руна), как-то заметил, что любить музыку пристало лишь женщинам. Карл вызвал его на поединок и сам выбрал копья и боевых коней. Схватка была весьма волнующей; хотя Карл в итоге победил, его конь пал, а шрамы от этого поединка остались у него на всю жизнь. Ланнуа впоследствии стал камергером (кабальерисо майор) Карла, а в марте 1522 года сделался вице-королем Неаполя{55}.