Читать книгу "Гимн Лейбовицу - Уолтер Миллер-младший"

На внутренней поверхности крышки обнаружилась приклеенная к ней записка; клей превратился в порошок, чернила выцвели, а бумага настолько потемнела от пятен ржавчины, что совершенно не читалась, тем более что текст кто-то явно царапал второпях. Фрэнсис изучал его, когда делал перерывы между разбором предметов. Вроде бы текст был на английском – в некотором смысле, – однако большую часть сообщения ему удалось разобрать только через полчаса:

Карл,

через двадцать минут я лечу в [неразборчиво]. Ради бога, не выпускай Эм оттуда, пока точно не станет известно, началась война или нет. Пожалуйста, постарайся внести ее в запасной список обитателей убежища! На моем самолете свободных мест не осталось. Не говори ей, почему я отправил ее с этим барахлом, но попытайся оставить ее там, пока мы не будем знать [неразборчиво] в худшем случае, один из запасных кандидатов не появится.

И. Э. Л.

P. S. Я опечатал замок и написал на крышке «Совершенно секретно», чтобы Эм не заглядывала внутрь. Первый ящик с инструментами, который подвернулся под руку. Запихни его в мой шкафчик, что ли.

Текст показался брату Фрэнсису какой-то тарабарщиной. В данный момент послушник был слишком взволнован, чтобы сосредоточить внимание на одном из предметов. С усмешкой взглянув на каракули, он начал вынимать рамы для поддонов, чтобы добраться до бумаг, которые лежали на дне ящика. Поддоны были сцеплены между собой, чтобы их можно было доставать поступенчато, но шпильки приржавели намертво, и поэтому Фрэнсису пришлось выковыривать их коротким стальным инструментом, найденным в одном из отделений.

Убрав последний поддон, брат Фрэнсис благоговейно прикоснулся к бумагам: в ящике лежали документы, настоящее сокровище – ведь они пережили костры Упрощения, когда даже священные тексты чернели в огне и превращались в дым, пока толпы невежд выли от восторга и называли все это победой. Он обращался с бумагами как со святынями и хабитом закрывал хрупкие листы от ветра. Какие-то наброски и схемы, несколько записок, два больших, сложенных в несколько раз документа и книжечка под названием «Для записей».

Сначала он изучил записки. Они были написаны тем же чудовищным почерком, что и текст, приклеенный к крышке ящика. «Фунт пастромы, – говорилось в одной из них, – банка квашеной капусты, шесть бубликов – отнести домой Эмме». Другая напоминала: «Не забыть взять форму 1040 у тетушки Налоговой». В третьей был лишь столбец чисел, под которым находилась обведенная кружком их сумма. Из суммы было вычтено еще одно число, и, наконец, вычислен процент, а дальше шло только одно слово – «черт!». Брат Фрэнсис не нашел ошибок в расчетах, но выяснить, что означали эти числа, ему не удалось.

С книжечкой под названием «Для записей» он обращался с особым благоговением: прежде чем открыть ее, перекрестился и прошептал благословение текстов. Однако книга его разочаровала. Он ожидал увидеть печатные тексты, а нашел лишь рукописный перечень имен, мест, чисел и дат. Даты относились к концу пятого – началу шестого десятилетия двадцатого века. Еще одно доказательство, что содержимое убежища относилось к периоду упадка Эры Просвещения. Важное открытие!

Один из больших листов, не только сложенный, но и туго свернутый, при попытке его развернуть начал рассыпаться. Брат Фрэнсис разглядел два слова: «ПРОГРАММА СКАЧЕК». Вернув бумагу в ящик для последующей реставрации, он занялся вторым сложенным документом. Его складки оказались такими хрупкими, что послушник решился лишь немного приподнять уголок сложенного листа и заглянуть внутрь.

Похоже, это была какая-то схема, нарисованная белыми линиями на темной бумаге!

Он снова почувствовал возбуждение первооткрывателя. Судя по всему, это светокопия! А ведь в аббатстве не осталось ни одной оригинальной светокопии, только сделанные чернилами факсимиле – оригиналы давным-давно выцвели из-за длительного пребывания на свету. Фрэнсис никогда еще не видел светокопий, однако ему не раз приходилось иметь дело со сделанными вручную репродукциями, и поэтому он сразу ее узнал. Эта оригинальная светокопия выцвела и покрылась пятнами, однако даже сейчас, через несколько столетий, в ней можно было разобраться – благодаря тому, что она хранилась в абсолютной темноте и при низкой влажности. Фрэнсис перевернул документ – и почувствовал, что в нем вспыхнула ярость. Какой идиот осквернил бесценную бумагу? Оборотную сторону кто-то разрисовал геометрическими фигурами и глупыми рожицами. Что за неразумный вандал…

Немного поразмыслив, брат Фрэнсис успокоился. В то время эти чертежи, вероятно, были многочисленны, словно сорняки, и злое дело вполне мог совершить сам владелец ящика. Фрэнсис укрыл рисунок от света собственной тенью, одновременно пытаясь развернуть его еще больше. В правом нижнем углу документа находился прямоугольник, в котором простыми печатными буквами были вписаны различные названия, даты, «номера патентов», номера перекрестных ссылок и имена. Его взгляд гулял по листу, пока не наткнулся на надпись:

«РАСЧЕТ ЦЕПИ: Лейбовиц И. Э.»

Брат Фрэнсис закрыл глаза, затряс головой – и не останавливался до тех пор, пока ему не показалось, что в ней что-то загремело. Вот она, вполне ясно различимая надпись:

«РАСЧЕТ ЦЕПИ: Лейбовиц И. Э.»

Он снова перевернул лист. Среди геометрических фигур и глупых рисунков виднелся четкий фиолетовый штамп:

Имя было написано явно женским почерком, совсем не похожим на поспешные каракули записок. Он снова посмотрел на инициалы на крышке ящика – «И. Э. Л.», – а затем на «РАСЧЕТ ЦЕПИ». В разных документах встречались те же самые инициалы.

В аббатстве шли споры – разумеется, исключительно теоретические – о том, будет ли причисленный к лику блаженных основатель ордена, если его наконец канонизируют, «святым Исааком» или «святым Эдуардом». Некоторые даже предпочитали вариант «святой Лейбовиц», так как до сегодняшнего дня блаженного называли по фамилии.

– Beate Leibowitz, ora pro me![10] – прошептал брат Фрэнсис. Его руки дрожали так сильно, что могли повредить хрупкие документы.

Он нашел Реликвии святого.

Конечно, Новый Рим еще не объявил Лейбовица святым, но брат Фрэнсис был настолько убежден в его святости, что ему хватило смелости добавить: Sancte Leibowitz, ora pro me![11] Не теряя времени на праздные умствования, послушник сразу пришел к следующему выводу: само Небо только что подало ему знак. Он нашел в пустыне то, что ему было поручено найти. Его призвание – стать монахом ордена.

Забыв строгий наказ аббата – не ждать впечатляющих или чудесных доказательств призвания свыше, послушник опустился на колени, вознес благодарственную молитву и дал обет прочитать две декады молитв за душу старого паломника, указавшего на камень, за которым находилось убежище. «Желаю тебе поскорее обрести голос, мальчик», – сказал путник. Только сейчас послушник заподозрил, что паломник имел в виду «Голос» с большой буквы.