Читать книгу "Земля волшебника - Лев Гроссман"

Квентин похолодел, уяснив смысл сказанного — но смысла в этом не было никакого. Все равно как если бы отец объявил, что стал барабанщиком-марьячи и намерен участвовать в параде Синко де Майо.[2] Не может он умереть! Это совершенно не в его стиле.

Фогга разочаровала реакция Квентина. Он, как видно, ожидал большего драматизма, и Квентин охотно бы разыграл эту драму, если бы знал, как. Не рыдать же, в самом деле, не рвать на себе волосы, не проклинать парок, слишком рано обрезавших нить жизни усопшего. Он попросту не мог все это изображать и не понимал, почему не может. Подобающие случаю чувства, как видно, заблудились в пути из мест своего обитания. Лишь когда Фогг, предложив ему взять неделю отпуска, тактично ушел, Квентин немного оттаял и помимо растерянности почувстовал еще кое-что. Не горе, нет: злость. На отца, который вдруг взял и умер? На Фогга, принесшего ему эту весть? На себя за то, что не способен как следует горевать?

По правде сказать, между ним и отцом никогда еще не было такой близости, как теперь — даже в детстве. Семейные снимки с маленьким Квентином любой суд принял бы как доказательство, что у Колдуотеров была хорошая, любящая семья, но Квентин не узнавал ребенка на этих снимках, не помнил, что когда-либо был им. Как будто его подменили в младенчестве. Права была пуговица: напрасно он не зашел домой, получив такой шанс.

Он поймал Фогга на слове и отпуск взял. Ему это не нужно было, но мама, вероятно, нуждалась в поддержке. Укладываясь, Квентин поймал себя на том, что скрежещет зубами в приступе паники — он ведь и на людях не сумеет проявить чувства, которые от него ожидают. Делать нечего; он дал себе слово, что ни при каких обстоятельствах ничего не будет изображать — может, тогда все пройдет не так уж и плохо.

Потом он увидел маму и вспомнил, что с ней, несмотря на отсутствие той же близости, всегда хорошо ладил. Она стояла на кухне с шариковой ручкой, опершись на гранитную столешницу — составляла, очевидно, какой-то список. Видно было, что она только что плакала. Квентин поставил дорожную сумку, и они обнялись. Она заметно пополнела с их прошлой встречи, и у него создалось ощущение, что она мало с кем говорила после случившегося. Он сел рядом на табуретку.

— Сейчас придут теннисные девочки, — сказала она.

— Это хорошо.

Теннисные девочки — Китси, Молли и Рослин — были лучшими мамиными подругами. В теннис они давно уже не играли, если вообще когда-нибудь это делали, но Квентин знал, что мама может на них положиться.

— Я так и не закончила стенку в ванной, — вздохнула она. За окном гигантским зубом висела сосулька — в реальном мире был январь. — Ему не понравилось бы, я знаю. Эта стенка доконала бы его, если б он сам не умер.

— Брось, мам. Никто еще не умирал от рисунков на стенах.

— У меня там маленькие пальмы. Я их прятала от него за той старой японской ширмой — чтобы увидел, когда уже поздно будет. — Она сняла свои большие очки, как дайвер маску после глубокого погружения, и потерла лицо. — Теперь точно поздно. Я ни одного его пароля не знаю, представляешь? Ключи не могу найти, чтобы попасть в подвал! — Она посмотрела на часы и вздохнула. — Не надо было их звать. Первый вдовий урок: никто не знает, как с тобой говорить. Раньше знали, а теперь нет.

— Теннисные девочки знают. — Квентин сжал ее руку. — Я верю в них.

Он действительно верил. Эти тетеньки были кладезем светских навыков, применимых к среднему американскому классу А ключи он найдет с помощью заклинания — может, и пароли разгадает, но это уже сложнее.

Его проблемы с родителями коренились отчасти в том, что они не знали, кто он на самом деле. Это не их вина — он сам не рассказывал. Мама считала своего сына благополучным, но не особо успешным инвестиционным банкиром, специалистом по сделкам с недвижимостью, и понятия не имела, что магия — вещь реальная. Как и отец.

Квентин мог бы сказать им. Раскрытие информации в волшебном мире строго преследуется, но для родителей, супругов и детей старше четырнадцати может быть сделано исключение. Мог бы, но не решился, страшась соприкосновения двух миров: упорядоченной супружеской идиллии с неуправляемой волшебной стихией. Боялся, что оба мира взорвутся, как при контакте материи с антиматерией. Может, это умолчание, этот недостаток доверия и разлучили его с родителями. Может, он недооценивал их.

Всю неделю отпуска Квентин с матерью болтались, как две костяшки в стакане, в честертонском особняке. Дом для незнаменитого художника и редактора учебных пособий был просто огромен; родители купили его на деньги за бруклинский дом, проданный как раз в нужный момент. Дел у матери с сыном было по горло. Смерть — это экзистенциальная катастрофа, прореха в мягкой обшивке, которой человечество защищается от беспощадной вселенной. Просто удивительно, сколько народу кормится за счет подобных трагедий и сколько времени и денег требуют их услуги. День приезда Квентин провел у телефона, разложив перед собой мамины кредитные карточки. Она наблюдала за ним удивленно и недоверчиво. Последнее время они так редко виделись, что она все еще представляла его в виде застенчивого подростка. Высокий уверенный мужчина, предлагавший ей на выбор список урн, меню для поминок и расписание похоронных лимузинов, ее озадачивал.

Вечером они заказали еду на вынос, сыграли в скрэбл, посмотрели телевизор под сономское шардоне, которое закупалось ящиками. Квентин прокручивал в уме сцены из детства. Вспоминал, как отец учил его ходить под парусом на мелком, коричневом нью-гэмпширском озере и забирал из школы, когда ему стало плохо на физкультуре. В двенадцать он крупно поругался с папой из-за того, что тот не пустил его на шахматный турнир в Тарритауне. Квентина впервые квалифицировали в группу младше пятнадцати, и ему очень хотелось поехать. Странно, что отец никогда не поощрял академических достижений своего сына: гордиться должен был, разве нет?

Потом мама легла, а Квентин пошел в кабинет отца, комнатку с белыми стенами, пахнущую как новостройка. Колесики папиного кресла прочертили две дорожки на новеньком блестящем паркете.

Квентин, слегка захмелевший от шардоне, знал, что ищет: ему очень хотелось перестать злиться, сложить свою злость в какое-нибудь безопасное место. Он сел в отцовское кресло и стал крутиться, как маячный прожектор. Книги, папки, окно, выключенный компьютерный монитор. Свет уличных фонарей припорашивал все оранжевой пылью. Именно тогда Квентин впервые подумал, что отец, возможно, был не тем, кем казался. Что он был магом.

Наутро, когда мать уехала в «Хоул-Фудс» за продуктами, Квентин снова вошел в кабинет и сел в кресло.

Он понимал, что уже староват для таких вопросов. Обычно дети задают их себе в подростковом возрасте, но в ту пору фокусы и прочая магия интересовали Квентина куда больше личных проблем. А жаль. Кто, как не отец, должен учить тебя жизни?

Папа Квентина, хороший вроде бы человек, ничего такого не делал. Он показывал только, как надо идти по жизни, как можно меньше беспокоя вселенную. Как собрать коллекцию фильмов с Джеффом Голдблюмом[3] на «Блюрей», самую полную после коллекции самого Джеффа Голдблюма.