Читать книгу "Жизнь эльфов - Мюриель Барбери"

А конь исчез.

Несколько секунд две живые души, оказавшиеся в темном водовороте, пребывали в неведении относительно своей участи.

Потом раздался жуткий свист, тучи рассеялись, черные дымы смертоносными стрелами взвились в небо и разнеслись по нему яростными брызгами, в окаменевшей тишине поля вновь обретя свой кристально-соляной убор; тетушка опамятовалась и прижала малышку к плотной драповой накидке так крепко, что едва не придушила.

В тот вечер на ферму созвали мужчин. Женщины готовили ужин, и все ждали Андре, который заглянул домой раньше, подбросив пару зайцев и пообещав хороший кусок свинины. Ему успели поведать про недавние чудеса, так что он отправился стучаться в разные двери, пока женщины накрывали стол на пятнадцать человек. В обычное время здесь поужинали бы супом, салом, половинкой сыра на едока и толикой айвового мармелада Евгении. Сегодня же вместо этого приготовили заячье рагу и пирог с лисичками, коих открыли три банки прошлогоднего сбора. Мария сидела перед прекрасной грушей с подтеками меда, пахнущего тимьяном, который все лето собирали пчелы, и молчала. Девочку пробовали было расспросить, но отступились, с тревогой заметив чуть лихорадочный блеск черных зрачков. Все гадали, что же она могла такое кричать в тумане серому коню. Однако в словах Анжелы никто не усомнился, и потому ужин протек в общем шумном обсуждении историй про четки, про бури и про погоду в конце ноября, Анжеле пришлось раз шесть повторить свой обстоятельный рассказ, в котором она честно не поменяла ни единой запятой.

Рассказ обстоятельный, но не совсем полный, как заметила Мария, молча сидя над своей грушей и размышляя. Она размышляла над тем, что Анжела покосилась на нее, приступая к той части рассказа, где черные дымы обращались в острые стрелы, на которые глянешь – и понятно, что они разят насмерть. Глянешь – и понятно, вот и все. И Мария видела, что тетушка молчит про ужас, который запечатлелся в ее груди от жуткого зрелища, молчит в силу ряда причин, мучительно противоречащих ее любви к истине. Она сказала только: «А дымы прямо так ушли в небо и разом взорвались наверху, и небо опять стало голубым» – и умолкла. Мария задумалась.

Она думала о том, что знает многое, что неизвестно этим славным людям, и что она любит их со всей силой, которую одиннадцатилетний ребенок может обратить в любовь, которая рождается уже не только из ранних привязанностей, но из понимания человека со всем, что в нем есть великого и неизъяснимо-горестного. Анжела не говорила о смертоносной силе черных стрел отчасти потому, что боялась накликать беду, отчасти не желая напугать девочку, не зная, поняла та или нет, и отчасти потому, наконец, что и сама в прошлом была натурой пылкой и отважной. Пускай теперь тетушка походила на усохший орех, питаемый бесплотными молитвами, – Мария, с десятилетнего возраста обретшая дар различать образы прошлого, видела, что прежде та была хорошеньким светлячком, плотью и духом созданным для ветров свободы. Она видела, как в прошлом та частенько босиком шлепала по ручью и мечтательно смотрела в небо. Но еще ей открывались время и судьба, расходящиеся линии, которые невозможно поколебать, и она знала, что огонь в Анжеле постепенно ушел внутрь души и сконцентрировался в одной, навсегда забытой точке. Однако появление на крыльце фермы малютки из Испанских земель разбудило память о жаре, струившемся когда-то по ее венам, и его возрождение требовало, чтобы Мария осталась свободной и пылкой. Именно поэтому Анжела опасалась, что если заговорить о стрелах смерти, то односельчане сочтут разумным ограничить повседневную жизнь малышки, и верила, или, по крайней мере, надеялась, что сможет защитить ее сама, только бы не сковывать девочку, которую день, проведенный в четырех стенах, убьет вернее, чем все стрелы, отлетающие от обычных четок.

Мария размышляла, взрослые рассуждали. От вина с дальнего виноградника мужчины размякли, и фантастические звери и черные дымы уже не казались им такими страшными, но разговор продолжался – решали, что лучше: призвать жандармов или знахарей – заклинателей темных сил или же положиться на старинную мудрость, что земля убережет от зла, если сердце чисто. Мужчинам стоило лишь взглянуть на тетушку Анжелу в кресле-качалке, куда силком усадили ее женщины, на Анжелу, чье морщинистое лицо, разгоряченное от рагу и вина, под новым чепцом с васильковыми лентами казалось высеченным из прекрасного тусклого дерева с благородными прожилками, – да, стоило мужчинам взглянуть на дорогую бабульку, чтобы узреть саму отвагу, которой осенил Господь наши пределы. И даже нашлись те, кто думал, что именно они, земли межгорий, и вылепили женщин такими, какими мы видим их в старости. Такие, несмотря на кухню, сад, курятник, коровник, снадобья и молитвы, не колеблясь возьмут шаль и четки и пойдут спасать невинных. До чего же славные у нас жены, думали мужчины, потягивая вино, до чего же красив наш край. А что ход их рассуждений порой прерывался из-за пирога с лисичками, никак не влияло на их искренность. Ибо мужчины горных долин любили свой край и своих жен, и знали, что те связаны с родными местами так же прочно, как сами они преданы своим наделам, и воспринимали полевые работы и тяготы охотничьих облав как дань, которую надо платить судьбе за ее щедрость.

Не одобрявший разговоров про знахарей и обычно не упускавший случая пожурить паству кюре чувствовал, что бой с суеверием вязнет в медовой груше, которую ему подали с полным бокалом доброго вина. Но он был славный человек, который от души любил покушать (не то что некоторые, что терпимы к другим лишь оттого, что сами беспрестанно грешат во плоти) и усвоил, едва окончив семинарию и приехав в деревню, что люди земли редко отклоняются от веры и что следует уметь выбирать, с чем бороться, если хочешь быть с ними на одной стороне. А он именно так и понимал свою миссию: он хотел быть со своей паствой, а не против нее и тем снискал у прихожан, помимо уважения, извечные щедроты будь то заячий паштет или айвовый мармелад, которые Евгения умела превратить в царские яства.

И в этой мирной атмосфере, когда все как следует прониклись сладостью тимьянового меда и хмелем наших виноградников, Марсело решил затронуть тему, которая показалась ему тут вполне уместной.

– С тех пор как поселилась у нас малышка, погода-то стоит лучше некуда, а?

В жарко натопленной комнате, где клевали носом бабульки, где мужчины откинулись на спинки стульев, смакуя стаканчик на посошок, где, ни на кого не глядя, но замечая все, размышляла Мария, пронесся долгий вздох. Словно сама ферма втянула, а после выдохнула большой глоток ночного воздуха, прежде чем задержать дыхание и застыть. Повисла огромная тишина, полная гула, который производили пятнадцать тел, выбрасывая в окрестный воздух мощный поток тревоги и сосредоточенности. Однако в этом внезапном оцепенении чувствовался поток желания, и все понимали, что каждый замер лишь в ожидании давно обещанного цветения. Только Мария, казалась, не принимала участия в происходящем, остальные же были напряжены, как индейский лук (образ этот пришел на ум кюре, на тот момент как раз читавшему книгу одного миссионера, отправившегося к индейцам), и никто не сказал бы в этот момент полного сосредоточения, чем оно разрешится.

Наконец тот же Марсело, которому стало невтерпеж, прокашлялся и вопросительно уставился на святого отца.