Читать книгу "Самарканд - Амин Маалуф"

— Стихи твои хороши, пусть твой рот наполнится золотом, — произнес Насер свое обычное.

Поэтесса склонилась над огромным подносом с золотыми динарами и стала класть в рот монеты, а присутствующие — считать вслух их количество. Когда она чуть не задохнулась и подавила позыв выплюнуть все наружу, двор во главе с государем принялся хохотать. Насчитали сорок шесть динар. Дворецкий знаком предложил ей вернуться на место.

Не смеялся только Хайям. Глядя на Джахан, он пытался понять произошедшее на его глазах: ее стихи были так чисты и образны, сама она не робкого десятка, однако все испортила унизительная сцена получения ею вознаграждения. Перед тем как опустить чадру, она приподняла ее чуть выше, бросив в сторону Омара взгляд, который он попытался удержать, вобрать в себя. Это мгновение, для двоих длившееся вечность, не было замечено никем из окружающих. «О двуликое время, в длину движущееся в ритме солнца, в ширину — в ритме страстей», — пронеслось в голове Хайяма.

Кади похлопал друга по руке, желая привлечь его внимание, и сладчайший миг был прерван. А незнакомка успела исчезнуть.

Абу-Тахер счел, что наступил подходящий момент для того, чтобы представить хану своего молодого друга.

— Ваш августейший кров приютил величайшего ученого Хорасана — Омара Хайяма, которому в науках о травах и звездах нет равных.

Кади не случайно выбрал медицину и астрологию из многочисленных дисциплин, в которых преуспел Омар, ведь именно эти две отрасли знания неизменно пользуются благосклонностью государей: первая способствует продлению жизни, вторая — продлению успешного царствования.

Хан оживился, сказал, что весьма польщен. Однако, не расположенный к ученой беседе и явно заблуждаясь относительно намерений гостя, счел уместным отблагодарить и его.

— Пусть его рот наполнится золотом.

Омар лишился дара речи, к горлу подступила тошнота. Абу-Тахер заметил это и забеспокоился. Боясь, как бы отказ не оскорбил хана, он бросил на Омара значительный взгляд и подтолкнул его вперед. Однако Хайям был намерен во что бы то ни стало избежать постыдного ритуала.

— Ваше Величество, соблаговолите простить меня, но я пощусь и ничего не могу брать в рот.

— Но, если я не ошибаюсь, рамадан закончился три недели назад!

— Во время рамадана я находился в пути, направляясь из Нишапура в Самарканд, и мне пришлось прервать пост, дав обет позднее продолжить его.

Кади внутренне ахнул, все кругом заволновались, один хан оставался невозмутим.

— Ты ведь в курсе всех тонкостей соблюдения обрядов, так скажи, нарушит ли Омар-ходжа пост, наполнив рот золотыми монетами, а затем опорожнив его? — спросил он.

— Строго говоря, — принялся отвечать кади самым невозмутимым тоном, — все, что попадает в рот, нарушает пост. К тому же можно и проглотить монетку.

Насер выслушал его, но ответ не совсем удовлетворил его, и потому он вновь обратился к Омару:

— Назвал ли ты мне подлинную причину своего отказа?

— Это не единственная причина, — после недолгого колебания произнес тот.

— Говори, тебе нечего бояться.

Омар прочел стихотворение:

Разве бедность меня привела к тебе?

Но не беден ведь тот, кто обходится малым.

Что ж, подать разве почестей мне?

Их, свободному мне, окажешь ты даром.[16]

— Чтоб тебя! — в сердцах прошептал Абу-Тахер.

Зла Хайяму он не желал, но уж очень силен был страх перед ханом. Еще свеж был в памяти недавний его гнев, и он не был уверен, что удастся еще раз обуздать его. А тот замер и молчал, словно погрузился в глубокое размышление. Окружающие ждали, каким будет его первое слово, иные предпочли удалиться до того, как разразится новая буря.

Омар воспользовался всеобщим замешательством, чтобы отыскать взглядом Джахан: закрыв лицо руками, она стояла, прислонившись к колонне. Уж не из-за него ли она так переживала?

Наконец хан встал, решительно направился к Хайяму, дружески похлопал его по плечу, взял за руку и повел за собой.

«Хозяин Заречья проникся таким уважением к Хайяму, что приглашал его посидеть на троне рядом с собой», — донесли до нас хроники.

— Ну вот ты и друг шаха, — бросил Абу-Тахер Омару, стоило им покинуть дворец.

Его радость была под стать только что испытанному страху, от которого у него пересохло горло.

— Неужто ты забыл поговорку: «У моря нет соседей, у царя — друзей», — последовал ответ.

— Не пренебрегай дверью, которая распахнулась перед тобой, мне кажется, твое место при дворе!

— Придворная жизнь не для меня. Моя единственная мечта, мое заветное желание — обсерватория, утопающая в розах, звезды над головой, чарка в руке и красавица рядом.

— Такая, как поэтесса? — рассмеялся Абу-Тахер.

У Омара и впрямь на уме была она, но он молчал, боясь выдать себя. Кади посерьезнел:

— Прошу тебя об одной милости!

— Осыпать милостями по твоей части.

— Пусть так! Предположим, я попросил бы у тебя кое-что взамен.

Они вернулись в дом кади, разговор продолжался за накрытым столом.

— Есть у меня одна мысль относительно книги. Оставим на время «Рубайят». Стихи — неизбежный каприз гения. Подлинные области человеческого знания, в которых ты знаток, — медицина, астрология, математика, физика, метафизика. Не ошибаюсь ли я, считая, что после Ибн-Сины никто не разбирается в них лучше тебя? — Хайям молчал. Абу-Тахер продолжал: — Я хотел бы, чтобы ты написал книгу на основе всех твоих знаний, главную книгу, и посвятил ее мне.

— Не думаю, что можно написать труд, обобщающий все познания человечества, потому-то до сих пор я сам предпочитал читать, изучать, но ничего не писать.

— Объясни, что ты имеешь в виду?

— Древние ученые, греческие, индийские, восточные, оставили немало трудов по всем отраслям знания. Повторять сказанное? К чему? Спорить с ними? Меня без конца тянет это сделать, но тогда другие, которые придут после меня, поспорят со мной. Что же останется от книг ученых? Только то недоброе, что они писали по поводу своих предшественников. То, что они опровергли, будет помниться, а то, что создали нового, неизбежно подвергнется осмеянию. Таков закон, действующий в науке, в поэзии же такого закона нет, она не опровергает созданного до нее и не опровергаема последующими творениями, она спокойно живет в веках. Поэтому я и сочиняю. А знаешь, что меня завораживает в науках? Я нахожу в них высшую поэзию: в математике пьянительно кружится голова от цифр, в астрономии слышишь загадочный шепот вселенной. Но только не надо говорить со мной об истине! — Помолчав, он продолжил: — Я бродил в окрестностях Самарканда, повсюду видел развалины с надписями, не поддающимися прочтению, и думал: что осталось от города, некогда стоявшего на этом месте? Я не имею в виду людей — самых недолговечных из существ, но что остается от созданной ими цивилизации? Какое царство выжило, какая наука, какой закон, какая истина уцелели? Ничего, сколько ни рылся я в руинах, мне удалось найти лишь черепок горшка с изображением лица и фрагмент фрески. Вот чем будут мои бедные стихи через тысячу лет: черепками, осколками, обломками навсегда погребенного мира. От города остается безразличный взгляд, брошенный на него полупьяным поэтом.